положил, — ответил священник, позвал служителя и попросил его открыть стеллаж. — Вот, смотри, — он протянул книгу рыцарю, — только аккуратно. Ей знаешь сколько лет! У Евдокии муж был из какой-то знатной семьи бывших литовских дворян и очень дорожил Евангелием.

— Да, я уже понял, — сказал Готтлиб, беря книгу. Она сама раскрылась на страницах, разделённых плоской металлической закладкой, цепляющейся за корешок.

— Видишь, как ловко ещё тогда придумали, — продолжал отец Леонид. — Чтобы страницы не портить и не потерять место, где читал.

Готтлиб многозначительно посмотрел на Машу.

— Он? — прошептала она.

— Сейчас узнаем.

Рыцарь взглянул в сторону служителя музея, но тот занимался протиранием экспонатов от пыли в дальнем углу и не обращал внимания на посетителей. Отец Леонид пустился в пространные размышления о ценности обложки, не спуская при этом с Готтлиба внимательных глаз. А тот решительно выдернул закладку из корешка и быстро коснулся ею подвески на Машиной шее.

— Это что… — загремел отец Леонид, но тут же осёкся, увидев, как начала светлеть и выпрямляться закладка, меняя форму, как на конце её с тихими щелчками выступили зубцы и обозначилась бородка ключа. — Свят-свят-свят. А ну-ка, дай! — Cвященник резво выхватил оформившийся ключ из рук Готтлиба и спрятал за спину. — Не отдам, пока не расскажете, что за колдовство такое.

— Не здесь же, — Готтлиб кивнул в сторону служителя с любопытством прислушивающегося к их разговору.

— Верно, — согласился отец Леонид. — Домой ко мне поехали, там и поговорим.

* * *

Уставшее солнце медленно клонилось к горизонту. Длинные тени протянулись от домов и деревьев, крадучись заползли в окно комнаты, где, в задумчивости поглаживая рыжеватую бороду, сидел перед столом отец Леонид. Напротив него расположились Маша и Готтлиб, изредка прихлёбывающие остывший чай, которым угощал их гостеприимный хозяин.

— Да-а-а, — наконец протянул священник, — удивили вы меня своим рассказом. Думал, что всякого повидал на веку, ан нет — чудеса творятся такие, что и слов недостаёт. Самое смешное — я вам верю. За столько лет принятия исповедей научился безошибочно отличать правду от лжи. Всё, что вы мне сейчас рассказали, похоже на книжульки бесовские, коими полки магазинные забиты. Но вижу, как есть — правда-матушка. Она, родимая, и возразить тут нечего.

— Теперь вы отдадите мне третий ключ? — спросил Готтлиб.

— Непременно отдам, — кивнул отец Леонид, поглядывая на притихшую Машу. — Только сперва с Марией с глазу на глаз переговорю.

— Со мной? — удивилась она.

— С тобой, с тобой, девочка. Ты ж, в отличие от этого рыцаря-латинянина, чай, в православии крещёная?

— Да.

— А на исповеди давно была?

— Никогда, — покраснела Маша.

— То-то и оно, что никогда, — вздохнул священник. — Вот так, не приведи Господи, внезапно апокалипсис грянет, а она с полной пазухой грехов на душе. Пойдём, что ли, поисповедуемся. — Отец Леонид встал и прошёл в другую комнату.

— Но я не хочу! — воскликнула Маша. — Какое вам дело до моих грехов?

— Может, и никакого, — послышался из комнаты голос. — Но ключ пока у меня.

— Хорошо, — вздохнула женщина и последовала за священником.

— Дверь притвори, — велел он ей, — и присаживайся.

— Я не собираюсь рассказывать свою жизнь незнакомому человеку, — возмущённо сказала Маша, садясь на лавку напротив батюшки.

— А я и не прошу, — неожиданно тихим голосом произнёс отец Леонид, заглянул ей в глаза и взял за руку. — Расскажешь только тому, кому сама пожелаешь. Я не за тем тебя позвал. Вижу ведь, что ты не хочешь, чтобы я ключ этот отдал. Глаза испуганные и печальные. Почему?

— Почему не хочу? — переспросила Маша, растерянно оглядываясь. — Вы не правы. Очень хочу. Готтлиб должен выполнить задание и спасти мир.

Отец Леонид с улыбкой покачал головой, а Маша вдруг почувствовала, как надломилось в ней что-то, она крепко вцепилась в его руку и громко зашептала:

— Да потому что он сразу же уйдёт! Понимаете? А я останусь одна. Совсем одна. Он любит меня больше жизни, но дал слово чести! А я… Вот скажите, почему так? За что мне впервые послали настоящую любовь — и то ненадолго? Одни негодяи до него встречались. Я только сейчас поняла, что значит быть счастливой. А счастье-то лишь на несколько дней. А что потом? Мрак беспросветный…

И Маша, захлёбываясь слезами, спеша и путаясь, рассказала отцу Леониду о своей жизни. О раннем уходе матери, о Трошкине, Игорьке и Кирилле. О появлении Готтлиба и его признании в долгой безнадёжной любви. Рассказывала без утайки, не стыдясь своих слёз и эмоций.

— Представляете, он дал слово чести перед алтарём и потому примет обет безбрачия после возвращения домой, чтобы сохранить любовь только ко мне. А как же я? Он обо мне подумал? — рыдала Маша, уткнувшись лицом в ладони. — Как я буду жить дальше? Вставать по утрам, ходить на работу, ложиться спать, зная, что больше никогда не увижу его?

— Ну, не надо так убиваться, — священник ласково погладил её по голове. — Готтлиб правильно поступит, по-мужски. Слово чести, данное перед алтарём — это не шутка, он должен выполнить взятые на себя обязательства. А тебя вот не пойму, слёз твоих и отчаяния.

— Меня? — Маша подняла мокрое лицо.

— Да, тебя. Ты-то любишь этого мужчину?

— Я? — Маша вытерла глаза и задумалась. Простой вопрос поставил её в тупик. А ведь действительно, любит ли она Готтлиба? То, что он без ума от неё — это ясно, а вот насколько сильны её чувства? И вдруг словно озарение сошло — конечно же, любит! Потому и разрывается сердце при мысли о вечном расставании, потому и жизнь в будущем меркнет и теряет смысл. — Люблю, — прошептала она.

— Тогда чего рыдаешь? — тихо спросил отец Леонид. — Ты ведь перед алтарём обетов никаких не давала.

— Вы о чём?

— О том самом. Неужели не понимаешь? Если двое любят друг друга и один вынужден куда-то идти, то что делает второй?

— Идёт следом за ним, — прошептала Маша. — Боже мой, как всё просто. И в то же время сложно. Бросить здесь всё, оставить и…

— Что бросить? Кого оставить? — насмешливо спросил священник. — Работу? Квартиру