освещающих мою долину. Они в безопасности, на достаточном расстоянии от разрушающей все на своем пути жадности. Жаль, мою землю не спасти так же. Собрать бы все золото, каждое зернышко, и спрятать так далеко, так высоко, чтобы ни одна светлая душа не почернела от греха.

Река – росчерк кисти художника, которая ведет иссиня-черной краской вдоль подножия гор. Я полной грудью вдыхаю влажный, наполненный цветочным ароматом воздух. Время от времени я и прежде приезжал к реке, чтобы в одиночестве насладиться единением с природой.

– Не позволю…

Я медленно поворачиваюсь к Грегори. Этот шепот сорвался с его губ.

Есть слова, которые, независимо от того, насколько громко их сказали, обескураживают. Они громом и ураганом врезаются в уши, от них кружится голова. Клянусь, я, тот, кого молотом с лошади не сбить, чуть не навернулся с Рея. Грегори вкладывал в это простое обещание всего себя. У слов есть своя магия, их сила, вес меняется от того, кто и когда их произносит. Умиротворение на лице Грегори вновь сменяется маской злости и отчаяния. Он словно летит против шквального ветра, чувствуя: вот-вот крылья переломятся и перья разнесет по округе. Такие резкие перемены его настроения – от детской безмятежности к мрачной серьезности – и прежде иногда поражали, иногда пугали. А сейчас в груди теплой волной разливается волна надежды. От нее немеют конечности, даже пальцы дрожат. Того и гляди, вожжи выпадут из рук. Позора не оберешься.

– Я сделаю все, чтобы семье Ридов не досталось и клочка вашей земли. Я еще не представляю, на что готов пойти, но посмотрим, как им понравится испытать их же оружие на себе. – Он улыбается. И это жестокая улыбка.

Я надеюсь, это шутка. Всем сердцем верю в это.

– Они уже стреляли в Рея. Ставки высоки. Но они еще не знают, на что может пойти человек, которому почти нечего терять, – шепчет он.

– Грегори… у тебя всегда есть ты сам. – Я улыбаюсь, пока мы мирно приближаемся к реке и подножию гор. – Даже если у тебя нет места, даже если ты ощущаешь себя бродягой, которому нечего терять… Это не так. Ты самое большое сокровище для самого себя. Не стоит говорить такие вещи.

– Свобода выбора, Франческо, намного больше, чем ты можешь себе представить.

От его слов я захлебываюсь возмущением. Как это я не понимаю, что значит свобода? Немыслимо! Это бред и крайне оскорбительно.

– Ну все, надул губы, будто ребенок. Я говорю о фатальной свободе выбора, Франческо. Ты о таком все-таки вряд ли задумывался, не такая у тебя жизнь.

– Сомневаюсь, Грегори. – Я не смотрю на него. И не подозреваю, что секунду спустя упаду вниз с вершины мнимого величия и разобью колени.

– Я говорю о смерти, Франческо. – Он улыбается так, будто рассуждает всего-то о теплом ужине перед камином. – Вот. По лицу вижу, ты уже понял, что ошибался.

Почему он говорит такие страшные вещи?

– Да. Хорошо… ты прав. О таком я не думал, потому что…

– Боишься, это логично.

Мы все ближе подходим к реке, и я взываю к природе, чтобы она заглушила слова Грегори. Я знаю: они станут для меня болезненным потрясением. Откровением. Они станут для меня всем.

– Мы, Франческо, не выбираем жизнь. Не задумывался об этом? Ты рождаешься и… потом осознаешь себя, как нечто мыслящее. А что же ты можешь выбрать, Франческо? Ты можешь выбрать смерть. В смерти больше свободы, чем в жизни.

Я открываю рот, чтобы возразить, но Грегори быстро качает головой.

– Нет. Я не говорю, что можно избежать смерти человеческой. Я не про жизнь загробную. Я говорю, что иногда мы выбираем умереть героями, а не предателями… К сожалению, мы не всегда свободны выбирать, кем именно жить и жить ли вообще.

Его слова эхом ужаса звенят в моей голове, пронзают все естество. Я уже задумывался о чем-то похожем. Как ни беги, как ни прячься, мы все рано или поздно умрем. Умру и я, и Грегори, и Рей, моя семья, их дети, внуки. Клен, посаженный моим дедом на холме в долине, и лес у подножия, каждое животное и каждое дерево. Я поднимаю глаза к горам, реке. Они не живые, но и горы разрушатся, и река рано или поздно иссохнет. Да, значительно позже, чем уйду я, но все же. А взгляд скользит дальше, ввысь. Неужели и солнце? Звезды? Луна? Разве может погибнуть что-то такое невероятное, как небо? Раз – и утро больше никогда не настанет. Выбирает ли оно, когда и как умереть?

Свободнее ли выбор Грегори, чем выбор неба?

Я не знаю, как взбираться вверх по узкой тропинке, по которой и козлы прыгать боятся. От тяжелых мыслей я, кажется, не в силах сдвинуться с места.

Мне страшно умирать.

Мне страшно умирать, потому что есть ради чего жить или потому что я не знаю, ради чего действительно готов отдать жизнь? Неужели Грегори думал об этом с вечера? Почему он вообще задумался об этом?

И все же… Когда именно я умру? Вместе с небом? С душой?

С моей долиной?

– Почему ты вообще задумался о чем-то подобном Грегори? Я не понимаю. Почему ты в свои года выбираешь смерть? – Я повышаю голос от злости и, если честно, от беспомощности. – Что на тебя нашло, Грегори?

– Не знаю, я… я зол.

– На кого? На свою семью? Я тебе уже сотню раз говорил, что нет смысла переживать! Все будет хорошо, и мы со всем справимся, я…

– На тебя зол, Франческо. – Слова его подобны стреле.

Кажется, я слышу хлесткий звук тетивы, чувствую, как сердце пронзает боль. Я не хочу признавать, что это настолько задело меня.

– Что… почему? – Мы останавливаемся около реки, но я ощущаю, будто ее ледяная вода сковала мое тело. Страх. Такого страха я еще не чувствовал.

– Ты не безгрешен, Франческо. Как и я, как и все, – выдыхает он. На его лице безмерная усталость. – Ты… – Он поднимает голову. – Давай заберемся по этой дороге и вон там поговорим.

– Грегори! Зачем ты так со мной?! Говори здесь и сейчас! – Я вспыхиваю праведным гневом. – Зачем… В общем, давай говори, что я такого сделал?

– Нет уж, поползли наверх! – Он, невесело усмехнувшись, подталкивает Алтея идти вброд по самому мелкому месту. Благо река и правда неглубокая. – Я сказал тебе, потому что устал ловить твои косые, якобы незаметные взгляды.

Я отчетливо вижу улыбку на его губах.

– Я читаю тебя