камину. Там на массивной мраморной полке лежала шкатулка. Она взяла ее в руки, вернулась в кресло и поманила девушку к себе.

– Ты любишь сказки, Твила?

Сердце Твилы все еще стучало где-то в горле, а в ушах шумела кровь, но ноги послушно подвели ее к баронессе. Та глядела на нее, улыбаясь и мягко поглаживая деревянное кружево на крышке шкатулки. Перстни на пальцах ее светлости поблескивали, как хитиновые спинки жуков солнечным майским утром.

Вблизи баронесса смотрелась куда старше. Намного старше старушек, потому что их возраст можно определить по морщинам и обескровленным молитвами губам. Ее же лицо покрывала едва заметная клинопись даже не морщинок – трещинок, как у тщательно оберегаемого, но очень древнего фарфора. Она задумчиво обвела пальцем узор на крышке, откинула ее и извлекла стопочку светлых костяных пластин размером с ладонь, слегка пожелтевших от времени. Твила узнала карты. Баронесса протянула ей всю колоду, чтобы она могла получше их разглядеть. Карты были чуть теплыми на ощупь и такими тонкими, что просвечивали, если смотреть через них на огонь.

Изображения тоже были необычными – видимо, художник следовал пожеланиям заказчицы: казалось, настоящие миниатюрные человечки поселились в карточных домиках. Здесь обретались и златокудрые красавицы, и необычные существа, похожие на обитателей волшебного леса, и рыцари в средневековых доспехах, и задумчивые юноши в беретах с соколиным пером. Они были выписаны с необыкновенной тщательностью. Одна карта посверкивала, и Твила заметила на ней молодого человека, к носу которого пристала крупная блестка. Но он как будто все время отворачивался, мешая хорошенько себя рассмотреть. Твила хотела поднести его к свету, однако не успела, потому что баронесса забрала у нее колоду, вытянула тонкий костяной ломтик из самой сердцевины и положила его на стол.

– Это случилось в тот час, когда людям давно пора греться дома, у камелька…

Твила взглянула на карту. На ней был изображен смуглый юноша: лицо приятное, а темные бусинки глаз были добрые, только очень грустные. Его согревали теплый плащ с пелеринкой и сдвинутая на затылок шапочка с пером, в черных волосах блестели снежинки.

* * *

Устроив барона, Эшес еще какое-то время посидел рядом, пока тот не заснул. Cлучилось это лишь после дозы лауданума, достаточной, чтоб усыпить даже не лошадь – целую конюшню. Вниз он спустился с твердым намерением немедля забрать Твилу и вернуться домой. Пусть баронесса сама играет в свои игры, в их взаиморасчеты они не входят.

Войдя в трапезную, он замер в дверях. Баронесса вольготно расположилась в огромном кресле возле камина, а Твила пристроилась рядом на полу, глядя на нее снизу вверх. Сейчас они были до странного похожи – нежно-черный и хищный серебристый цветок – и словно бы являлись продолжением друг друга. Пепельные волосы баронессы, ловя отблески камина, стекали по подлокотникам кресла и почти смешивались с темными волосами Твилы. Девушка сидела возле ее ног, придвинувшись совсем близко, чтобы не упустить ни слова. Голос хозяйки дома, мягкий и шелестящий, как соскальзывающий с плеч красавицы шарфик, обволакивал залу, наполняя ее ароматом истории, вдыхая жизнь в образы. Белые пальцы задумчиво перебирали колоду карт. Одна тонкая пластинка лежала на столике справа от них, но со своего места Эшес не мог видеть, что на ней изображено. Твила была так поглощена рассказом, что даже не заметила его возвращения. Впрочем, как и сама баронесса, – та тоже не взглянула в его сторону. Слетавшие с ее губ фразы обвили его незримым шлейфом, унося в мир, построенный из слов и звуков, от которых по коже побежали мурашки…

– …и тишину зимнего леса нарушал лишь скрип снега под шагами молодого лесничего. Он устало пробирался сквозь чащу, но на сердце у него было радостно и покойно, как бывает только после хорошо проделанной работы. Юноша чувствовал себя эдаким санитаром леса, его хранителем. Он мог по праву гордиться собой. В тот день он выпутал из браконьерских силков двух куропаток, спас зайца и помог оленю выбраться из-под упавшего дерева. И вот он возвращался в свою хижину на опушке леса, уже воображая, как стряхнет с тяжелого плаща наледь, стянет мокрые натирающие сапоги и устроится возле весело потрескивающего очага с дымящейся тарелкой похлебки в одной руке и кружкой пива с пряностями – в другой. Он был так поглощен предвкушением всего этого, а вечерний лес казался таким тихим для человеческого уха, что звук сломавшегося сучка прозвучал как выстрел. Лесничий замер и снял с плеча ружье, совершенно позабыв, что оно не заряжено, – он носил его лишь для устрашения. Но вот от ближайшего куста отделилась тень, и на залитую лунным светом тропинку вышла девушка, почти девушка, немногим старше тебя…

На столик легла следующая карта.

– Тонкая и невообразимо хрупкая в своем громоздком полушубке из собачьего меха, она казалась лунным мотыльком. А когда подошла ближе, стало видно, что ее лицо и руки покрыты синяками и ссадинами. Зато в чистых синих глазах – такие бывают только у людей, ни разу в жизни не лгавших, – танцевали искристые снежинки.

– Что ты делаешь так поздно ночью в лесу одна, дитя? – спросил лесничий.

– В мой домик забрался волк. Он искусал и ранил меня, я насилу вырвалась.

– Где он сейчас?

– Он съел мой ужин, забрался в мою постель и уснул, и теперь мне некуда идти.

– Покажи, где ты живешь, дитя, – сказал лесничий, и она повела его к своему дому, по пути ни разу не сбившись.

И он шел, по-прежнему не слыша ничего вокруг и не подозревая, что ночной лес трепещет от звуков, напоен ими: травы, произрастающие под снегом, лисица, разрывающая окровавленного сурка в тени кустов, в двух шагах от него, снег, срывающийся с верхушек… Для него существовала лишь фигурка в потрепанном полушубке и шерстяной юбке цвета раздавленной вишни, цвета первой крови. Она уводила его все дальше от тропы, и его сердце сжималось от жалости и гнева при мысли о страданиях этого нежного существа. У лесничего было неправильное сердце – оно еще не успело обрасти корочкой, полагавшейся людям его профессии, ежечасно сталкивающимся с болью и смертью.

Хижина, к которой она вывела его, совсем потемнела от времени и непогоды, крыльцо покосилось, а рамы не открывались из-за запечатавшего их снега.

Волк действительно оказался внутри и даже не думал бежать. Он спал на смятой постели беспокойным сном, а рядом лежала тарелка с остатками ужина. Зверь прерывисто дышал, свалявшаяся шерсть облепила бока. Если бы лесничий был чуть повнимательнее, то заметил бы домашние волчьи тапочки