а как сфера для проявления долга, что снимало проблему «красоты» и «безобразности». Правильно (церемониально) вести себя, правильно одеваться — именно за счет этих параметров обеспечивается адекватная статусу внешность. Однако теперь, в условиях стремительной трансформации всей среды обитания, прежние представления о внешности тоже подвергались эрозии.

Модернизация Японии вызвала оживленную дискуссию по поводу брачных отношений. «Передовые» западники с самого начала ратовали, разумеется, за брак по любви. В связи с возникшей возможностью выбора брачного партнера к 10-м годам XX в. общество созрело для того, чтобы приступить к широкому обсуждению проблемы личной красоты и безобразности. Если раньше она обсуждалась по преимуществу в рамках оппозиции красивый европеец / некрасивый японец, то теперь она приобрела и сугубо личностный аспект. Прежние и теперешние морализаторские сочинения конфуцианского толка настойчиво подчеркивали, что душевные качества намного важнее внешних данных. Однако нынешние жалобы юношей и девушек на собственную неприглядность, низкий рост, излишнюю полноту или худобу, прыщавость и физические недостатки сделались теперь общим местом, что свидетельствовало о появлении йового источника комплексов и стрессов. Газеты того времени полны читательских писем по этому поводу.

Наряду с сетованиями читателей по поводу своей непри-гожести другие источники фиксируют новый для Японии тип нарциссирующего «щеголя», который любуется свой внешностью и телом. В повести (романе) «Затем» Нацумэ Сосэки так живописал своего героя: «Тщательно вычистив зубы и радуясь, как всегда, что они у него такие крепкие и здоровые, Дайскэ снял рубашку и так же тщательно обтер грудь и спину. При каждом движении руками или плечами кожа его слегка поблескивала, словно натертая ароматным маслом и досуха вытертая. Этим Дайскэ тоже гордился. Затем он расчесал на пробор черные волосы, которые ложились послушно, словно напомаженные. Усы, такие же тонкие и мягкие, как волосы, с удивительным изяществом обрамляли губу. Глядясь в зеркало, Дайскэ обеими руками любовно погладил свои полные щеки, точь-в-точь как женщина, когда она пудрится. Он бы и напудрился, появись в том необходимость, настолько он заботился о своей внешности. Иссохшие, как у благочестивых буддистов, тела, изможденные лица вызывали у Дайскэ отвращение, и, глядя на себя в зеркало, он радовался, что не похож на них ни лицом, ни телом. Он ни капельки не огорчался, когда его называли щеголем, ибо старые понятия были давно ему чужды».

В то же самое время «на редкость цветущий вид сочетался у Дайскэ с вялыми мышцами», а «энергетическую подпитку» он обретает, любуясь изображениями тел на картине вовсе не японского, а английского художника: «Суда, мачты, паруса, яркое небо с легкими облаками, темная вода — все это было выписано удивительно четко, а на переднем плане стояло несколько полуобнаженных рабочих. Некоторое время Дайскэ созерцал их спины и плечи с упругими сплетениями мышц и ложбинками между ними, буквально ощущая исходившую от них физическую силу и испытывая при этом радость»21.

Победа в войне подняла статус Японии как страны, но вот проблему телесной «ущербности» японца она решить не смогла. Европеец по-прежнему смотрел на японца сверху вниз. Эйфория сменилась «похмельем». Страна понесла большие жертвы, но главная задача — стать вровень с европейцем — так и не была достигнута. Один из героев другой повести Нацумэ Сосэки — «Сансиро» — говорит молодому человеку, своему железнодорожному попутчику в ответ на его замечание, что европейцы — красивы: «Нам остается только пожалеть друг друга. С таким-то лицом, с таким-то слабым телом — сколько ни побеждай Япония Россию, какой бы перворазрядной державой ни стала Япония — ничто нам не поможет. Впрочем, под стать нам и дома, и сады. Вы вот не бывали еще в Токио и не видели Фудзисан [Фудзияму]. Она скоро покажется. Это единственная достопримечательность Японии. Больше похвалиться нечем. Но ведь Фудзисан существует сама по себе. Не мы ее создали»22. Относительно светского раута, устроенного уже после войны, рассказчик («Затем») мимоходом замечает: «Среди множества гостей самыми почетными были англичане: очень высокий мужчина, не то член парламента, не то коммерсант, и его жена в пенсне, настоящая красавица. Просто грешно было с ее внешностью появляться среди японцев»23.

Нацумэ Сосэки был не одинок в таких оценках японского тела. Ученые мужи вторили ему. Анатом и физический антрополог Адати Бунтаро с горечью писал в 1914 г., что по развитости мускулатуры японцы уступают не только европейцам, но и неграм.

Мода на все европейское с особой отчетливостью стала проявляться после ужасного землетрясения 1923 г., в результате которого пожары практически полностью уничтожили Токио и Иокогаму. Это землетрясение не только унесло сто

тысяч жизней, оно стало рубежным и в другом отношении — оно как бы порвало связь времен. Каждому стало еще яснее, насколько хрупка граница между жизнью и смертью. Многим стало казаться, что надо поскорее взять от жизни все. На месте старого деревянного Токио возводились многоэтажные дома из бетона, стремительно вошли в моду кафе европейского типа, куда были рекрутированы тысячи молоденьких девушек — вещь ранее немыслимая, ибо «порядочной» девице полагалось сидеть безвылазно дома. Изменение облика города на западный лад создавало ощущение, что и сами японцы стали похожи на европейцев.

1 (аходясь в модерновом архитектурном окружении, столичная молодежь с легкостью воспринимала западный стиль поведения. Атмосферу того времени хорошо передает Д. Абрикосов: «Отношения между мужчинами и женщинами стали свободнее. Бесчисленные девушки, работавшие в кафе и дансингах, стали предметом флирта. Романы, из которых делали тайну в старой Японии, приобрели открытость. Молодые мужчины и женщины стали подражать героям американского кино. Любовь, поцелуи, слова любви, которые двадцать лет назад редко можно было слышать в Японии, стали главными интересами японской молодежи. И поскольку развитому обществу “положено” иметь гангстеров и преступления на сексуальной почве, то не замедлили появиться и они, а газеты пестрели описаниями наиболее грязных историй. Полицейские, которые играли роль главных блюстителей нравственности, привыкли отводить пороку строго определенные кварталы, теперь же они не представляли, какие следует принять меры против этой новоявленной свободы»24.

Многие молодые японцы хотели во всем походить на европейцев. Разумеется, это нравилось далеко не всем. Тани-дзаки Дзюнъитиро с нескрываемой иронией писал о тех молодых людях, для которых за телесный идеал признавался европеец. И чем ближе удавалось подойти к этому идеалу — тем более «стильным» тебя считали. О девушке, которой это не удавалось, герой повести «Любовь глупца» (1926 г.) отзывался