В то же самое время в официальном обиходе рукопожатие могло служить для японцев не только знаком равенства, но и явного цивилизационного превосходства, когда речь шла об общении с дальневосточными соседями. В этом отношении рукопожатие напоминало ту роль, которую играла европейская одежда во время контактов японцев с другими «азиатами». Так, во время проведения победоносной военной операции на Формозе в 1874 г. командующий японским экспедиционным корпусом общался с местным чиновником с позиции сильного. При этом он демонстрировал свое превосходство, в частности, тем, что был одет в европейского кроя мундир и подавал обескураженному китайцу руку для пожатия144.

Точно так же была обречена и другая форма европейского приветствия — поцелуй. В японской культуре поцелуй являлся исключительно сексуальным символом. На некоторых цветных гравюрах сюнга художники действительно запечатлевают поцелуй, но в других ситуациях он никогда не фиксируется.

Во время визита в Японию генерала Гранта придворное окружение императора было крайне обеспокоено тем, как бы тот ненароком не «оскорбил» императрицу и не поцеловал ей руку. Японцам запрещалось прикасаться к телу императрицы (не говоря уже об императоре), из-за чего августейшая чета не могла воспользоваться услугами портных и врачей. Но и поцелуй руки у менее знатной особы выглядел не менее странным. Такое выражение почтения по отношению к особе «прекрасного пола» вступало в противоречие с гендерной иерархией. В связи с этим японцы попросту не умели целовать и целоваться. Отец Николай говорил, что его японские прихожане не целуют ему руку, а «лижут». Он свидетельствовал: «Много хлопот доставил обычай взаимного поцелуя: долго пришлось толковать новобрачным, как нужно сложить губы, что с ними сделать; и священник и катехизатор, сложив губы, пресерьезно держали молодых за затылки и старались свести их лица для поцелуя, а молодые, не понимая, чего от них хотят, наивно пятились один от другого. У японцев ведь нет поцелуев, даже родители не целуют своих детей»145.

Свойственные для западной культуры внешние проявления эмоционального плохо укоренялись среди японцев. Внешняя невозмутимость по-прежнему оставалась идеалом. Громкий смех и плач казались постыдными. Доктор Бельц записывал в своем дневнике: «Сегодня присутствовал на родах [одной японки]. Представляю, какой шум и вопль подняла бы европейская женщина, исполняя свой природный долг. Я же всегда испытываю стыд за них перед лицом женщины японской, которая почитает плач и крики за крайний стыд»146.

Общество и государство строго следили за неукоснительным исполнением норм церемониального поведения. Цере-мониальность являлась тем цементирующим раствором, на котором держались японский социум и государство, которые не могли существовать без поклонов. Поэтому, в отличие от многих других областей, здесь, по большому счету, не приветствовались и не укоренялись нововведения по западному образцу.

Глава 1

«Желтая» опасность

К концу XIX века Япония добилась крупных успехов в управленческой сфере. В 1889 году в стране была введена конституция, а в 1890 — проведены первые парламентские выборы. Несомненны были достижения и в образовании: большинство детей посещали четырехлетнюю обязательную школу, функционировали два императорских университета (в Токио и Киото). Успешно развивалась промышленность, Япония экспортировала товары и природные ресурсы (ткани, спички, мыло, медь, уголь) в азиатские страны, в Европу и Америку — шелк. Сеть железных и шоссейных дорог разрасталась. Торговый и пассажирский флот успешно конкурировал на Дальнем Востоке с американскими компаниями. Телеграф и почта надежно соединяли отдаленные уголки страны. Армия и военный флот представляли угрозу для соседей. Уровень жизни оставался не слишком высоким, но роста доходов хватало на быстрый рост населения.

Однако всего этого было все равно недостаточно, чтобы кардинально изменить образ японцев, который сложился на Западе. Японию там знали плохо (гораздо хуже, чем японцы знали Запад), инерция восприятия Японии как страны «азиатской» и «отсталой» была огромна. Японию действительно больше не считали «младенцем», но она все равно «тянула» лишь на «гениального ребенка» или же «подростка», как ее частенько аттестовали на Западе. Для того чтобы переломить ситуацию, их страна, как считалось слишком многими японцами, должна была проявить «мужество», агрессивность и экспансионизм, то есть компетентность в военной сфере, что так ценилось на тогдашнем Западе.

Победа в войне с Китаем (1894—1895), начатая Японией за преобладание на Корейском полуострове, вызвала огромный энтузиазм в японском обществе: «маленькая» Япония не только одолела своего векового учителя, но и отторгла от него Формозу (Тайвань). Цена победы была ничтожной: Япония потеряла «всего» 13 тысяч солдат (причем подавляющее большинство из них умерло от тропических болезней) и сумела продемонстрировать, что теперь она, а не Китай является гегемоном на Дальнем Востоке.

Такого успеха западный мир не ждал — все рассчитывали, что в этой войне Японию ждет неминуемое поражение. Наиболее «продвинутые» европейцы отдавали должное воинской доблести японцев и даже восхищенцр называли их «пруссаками» Востока1. Горячие головы в самой Японии расценивали военный триумф как пролог будущего мирового могущества: в романе «Рассветная сакура» («Асахи дзакура») Мураи Гэнсай (1863—1927) японский флот уже входит в устье Темзы и подвергает бомбардировке Лондон. Столь тщательно пестуемый концепт «динамизма» был истолкован по-экспансионистски и реализован на международном уровне. Токутоми Сохо заявлял: эта война нужна только для одного — чтобы японцы ощутили себя японцами и вспомнили, как их далекие предки переправились с континента на архипелаг. Тогда они обладали благородным духом экспансионизма, а потом сёгуны Токугава подавили его и заперли японцев в своей же стране. И вот теперь мы снова вернулись во времена благородной древности!

Но настоящим поворотным пунктом в деле переосмысления роли Японии в мире явилась ее победа в войне с Россией. После нее многие в Европе (особенно в дружественной в то время Англии) и в США заговорили о блестящих качествах японского солдата (организованность, выносливость, неприхотливость ит. п.). Кому-то даже стало казаться, что он стал выше ростом. То же самое касается и самого императора Мэйдзи, которому британский военный корреспондент Д. Миллер приписал рост «почти в шесть футов» (т. е. около 180 см, в то время как рост императора равнялся на самом деле 167 см). Японские военачальники тоже стали восприниматься весьма положительно. Один британский