национальной катастрофы, – эта Россия изгнала виновных и теперь пытается выиграть пространство для своего восстановления посредством прекращения огня и мира.

(фон Кюльман, рейхстаг, 30 ноября 1917 г.)

Глава четвертая

1

Главная штаб-квартира

3 декабря.1917 г.

Восточный театр военных действий

Локальное прекращение огня было согласовано между нашими и вражескими дивизиями на многих участках российского фронта.

2

Письмо лейтенанта Райзигера родителям:

Огневая позиция 9/253, 6 декабря 1917 г.

Дорогие родители!

К тому времени, как вы получите это письмо, вы уже узнаете, что режим прекращения огня здесь «нарушен». Недавно мы получили телефонограмму, в которой говорилось, что мы должны прекратить огонь. Этого ждали уже несколько дней, но никто не хотел в это верить до последнего момента.

Сейчас три часа дня, невероятно холодно. Я сижу на наблюдательном посту вместе со своим унтер-офицером и телефонистом недалеко от нашей передовой траншеи. Только глядя в стереотрубу, я осознаю, что значит «прекращение огня». Немецкая и русская позиции находятся на расстоянии около двухсот метров друг от друга. Солдаты повыползали со всех позиций. Куда ни глянь, немецкие и русские солдаты стоят вместе в чистом поле. Оружие уже никто не носит. Слышал, что вместо стрельбы ведется оживленная меновая торговля. Наши пехотинцы меняют сигареты на мыло и русский чай.

Я почти завидую, когда вижу это. Хотелось бы выйти из поста наблюдения и попытаться поговорить с русскими. Это прекрасное ощущение, словно «враги» вдруг стали людьми – просто потому, что так захотелось одному из высокопоставленных господ.

Я вынужден еще остаться здесь сегодня вечером, хоть и не знаю зачем. Но завтра утром обязательно пойду бродить между окопами вместе с пехотинцами. Невообразимо, что действительно можно ходить на двух ногах – прямо и высоко по чистой земле, не чувствуя, как враг целится тебе между глаз.

Будьте здоровы!

Вчера исполнилось три месяца, как я стал офицером. Важный день; что думает об этом мама? (Кстати, мне приятнее было в роли обычного «простого» солдата. Не столько обязанности играть в скат, сколько потому, что приходится быть столь ужасно безупречным. А я ср… на всю эту безупречность.) А как там Франция? О боже! Это чертовски тяжело, но офицер не может выражаться подобным образом.

Запрет на переписку, наложенный на меня каким-то заботливым начальником (полагаю, из-за моих стихов), похоже, был милостивейше снят. Вчера я получил письмо от матери, которое не было «вскрыто и досмотрено». Значит, у нее все-таки достойный сын.

Ваш Адольф.

3

Между русскими и немцами установились «часы посещений», когда солдаты встречались друг с другом на поле между окопами. Как быстро привыкаешь не видеть во «враге» врага! Меновая торговля процветает, но даже не имея товаров для обмена, солдаты толпятся, обмениваясь дружескими словами, пытаясь забыть, проигнорировать войну. Даже ночью, спрятавшись обратно по своим норам, они поют песни, в которых при всей их сентиментальности поверх затаившейся вражды выражается что-то вроде счастья.

Незадолго до Рождества на немецкие позиции пришел приказ по дивизиону о том, что разговоры и встречи с русскими в дальнейшем строжайше запрещены.

Райзигер узнал об этом на наблюдательном пункте, на который всё еще ежедневно должны были заступать офицер, унтер-офицер и телефонист.

Он сидит у стереотрубы, уже почти полдень. Над землей легкий туман, не пропускающий солнце. Двадцать семь градусов ниже нуля.

Обзор плохой, но труба уже несколько дней направлена на группу деревьев примерно на полпути до вражеских позиций. Здесь, несмотря на пелену тумана, его глаза находят то, что ищут: русских, пришедших в условленное время. Первые четверо, бородатые, в зеленых шинелях, без головных уборов, с нестрижеными косматыми головами. Оглядываются, переговариваются и, наконец, несмотря на холод, приседают возле деревьев. Ждут.

Вскоре их приходит еще больше – высокие, молодые, с широкими кожаными ремнями, мягкими сапогами, доходящим почти до живота, в серых шапках или высоких меховых шлемах. Они тоже смотрят в сторону немецкой траншеи. Ждут.

Ждут, как, наверное, умеют ждать только в России. Переминаются с ноги на ногу, приседают, встают, говорят, а потом замолкают.

В трубу их лица видно почти в натуральную величину.

Райзигер видит, как и бородатые, и бритые становятся всё неподвижнее.

Проходит много минут, в течение которых никто не размыкает губ. Они больше не смотрят друг на друга, только в землю.

Обычные «часы посещений» в двенадцать часов пополудни, а сейчас уже почти три часа.

Райзигер забывает, что сидит на наблюдательном пункте своей батареи у трубы. Он чувствует себя там, среди этой толпы. Это всё так близко. Есть искушение обратиться к ним с речью, что-то объяснить, извиниться или хотя бы заставить себя понять. Объяснить русским: солдаты не виноваты. Это всё приказ…

Начинает идти снег. Бородатые всё сидят на земле, сложив руки на коленях, смотрят.

Наконец снова начинается движение. Бородатые встают, разговаривают с младшими товарищами. Один показывает рукой, другой подносит руки рупором и кричит в сторону немецкой позиции. Никто не отвечает. В толпе снова начинается разговор. Затем двое младших нерешительно подходят чуть ближе к немецкой траншее.

Сердцебиение Райзигера учащается. Что сейчас будет? Любое сближение или общение с русскими строжайше запрещено.

А что может случиться? В немецком окопе по-прежнему дежурят часовые, винтовки по-прежнему торчат в стрелковых амбразурах. Заряжены ли они?

Сердце бьется всё чаще. В голове у Райзигера возникает ребяческая фантазия: сейчас перемирие будет прервано одним опрометчивым выстрелом из винтовки.

Двое русских подходят всё ближе. Райзигер следит за ними. Еще десять шагов до немецкой позиции, восемь шагов, пять шагов.

Стереотруба возвращается к основной группе: вот они, бородатые и молодые, взгляды прикованы к тем двум товарищам.

И снова труба – к тем, что уже в пяти шагах от немецкой позиции: ничего не движется. Снег всё плотнее, сумерки всё темнее. Видно, как один из этих двоих снимает меховую шапку и вертит ее в руках. Видно, как он зовет. Всё тихо, никакого движения.

Двое русских медленно разворачиваются и возвращаются к своим.

Толпа уходит. Строем по двое, в странной торжественности, словно на похоронах. Исчезают из вида.

Сердце Райзигера бешено колотится. Он поворачивает трубу к немецкой позиции. И? Часовые стоят под снегом, опершись локтями о бруствер, вглядываясь в уходящих русских.

Гнев ударяет Райзигеру в голову. Какая безнадежность сквозит в самой выправке пехотинцев! Как они сгорбились! Как они застыли! Как они провожают русских взглядом. Словно сама надежда оставляет их сейчас. Но им не