Шрифт:
Закладка:
– Это что за мундир? Как ты смел его так затаскать? А? Отвечай, негодяй!
Солдат доложил, что у него этот мундир числится уже три года, а 3й срок его изорван на лесной заготовке. За это объяснение последовал удар солдата по лицу с криком:
– Да ведь, ты, каналья, портной, частную работу берешь отовсюду?! Ты должен был сам завести новый мундир! Ах, ты, портняга паршивая!
И полковник прошел дальше до конца фронта.
– Ведите, поручик, команду на парад!
Я скомандовал перестроение в колонну, а затем приказал старшему из фейерверкеров вести команду на площадь; сам подошел к полковнику, приложив руку к головному убору. Тот с удивлением посмотрел на меня.
– Г-н полковник! Прошу вас указать мне статью закона, требующую от солдата шить себе на собственный счет положенный от казны мундир. Нам преподавали в училище законоведение и войсковое хозяйство, но никогда никто об этом не говорил. Вы ударили солдата за ответ, в котором он совершенно правильно объяснил износ своего мундира!
– Подпоручик! Вы забываетесь! Как вы смеете ко мне обращаться с такими дерзкими вопросами? – повысил голос командир батареи.
– Я прошу у вас, как своего прямого старшего начальника, только строго законного объяснения поступка, который меня совершенно смутил, и я не знаю, как теперь мне объяснять в школе права и обязанности солдата и офицера. Если вам не угодно дать мне такое объяснение, то, строго по закону, я имею право подать рапорт следующему по старшинству моему начальнику, т. е. командиру бригады, с такими же вопросами, так как я совершенно теперь сбит с толку и не знаю, кому верить: тем, кто нас учил, или тем, кому мы сейчас подчинены. А ведь закон один для всех и во всех пределах империи!..
Вероятно, моя горячность сильно подействовала на полковника Рыпинского. Он сразу бросил свой заносчивый строгий тон и, приняв самый добродушный и льстивый тон, сказал:
– Это делает вам честь, поручик, но не горячитесь! Поживете с этими канальями и увидите, что они за хваты: и пьяницы, и воры… Ну, да не станем об этом больше говорить! Я, конечно, погорячился. И вам не надо горячиться! Идите, идите теперь на парад! Потом как-нибудь потолкуем.
Быстро повернувшись, полковник заковылял в свой дом.
Я понял, что ничего теперь от него не добыть. Догнав свою команду, я подошел к побитому и сказал ему, что полковник погорячился, так как нездоров, а потому обижаться на него не следует.
– Да я, в[аше] б[лагород]ие, на их и не обижаюсь: ну, посерчал за поноску мундира, ну, погорячился и вдарил меня! Это все ничего! А вот, за что он меня моим рукомыслом так попрекнули: «Портняга, ты, – грит, – паршивая!»… Вот за что мне обидно.
И задетый, видимо, за живое портной стал утирать рукой слезы.
Сильно заставил меня задуматься этот эпизод, и раскрылись мои глаза на многое, что раньше как-то не выходило в поле зрения. «Не все то золото, что блестит!» – подумалось мне о моих начальниках.
В конце этого же года случилось в станице и маленькое происшествие, имевшее для меня последствием самое неожиданное и интересное сближение с горцами.
Был воскресный обычный базар, и на площадь прибыло несколько огромных горских арб, запряженных буйволами и высоко нагруженных ароматным альпийским сеном. Я был дежурным по гарнизону. Обойдя весь широко раскинувшийся торг, я уже возвращался в свою квартиру через площадь, когда заметил коло одной из арб с сеном толпу над чем-то хохочущую. Я подошел, толпа раздвинулась. Выпряженная арба с сеном и около нее лежащие равнодушно буйволы, но, почти касаясь спиной сена, у арбы стоял маленький мальчик-горец, опрятно и щеголевато одетый в свой национальный костюм, с обнаженным маленьким кинжалом в руках, по-видимому, приготовившийся отразить нападение. Вокруг арбы бегало несколько казачат, дразнивших всеми способами маленького чеченца, отскакивая ловко назад или в сторону от удара кинжалом. Взрослые казаки, стоявшие поодаль и кольцом около арбы, со смехом поощряли эту забаву казачат. Я остановил хулиганов, прикрикнув на них, а взрослых пристыдил за пренебрежение к самым основным правилам гостеприимства, но и за то, что они не сдержали сами скверной выходки мальчишек.
Подойдя к маленькому горцу, я потрепал его по плечу, показал знаком, что кинжал надо спрятать в ножны и постоял около него, пока не разошлись пристыженные казаки, а с ними и озорные мальчишки. Через площадь в это время ко мне быстро приближался высокий горец с лицом в старых боевых рубцах, видимо, очень взволнованный. На плохом русском языке он выразил мне свою благодарность за выручку сына из неприятного положения. Я ответил, что это мой долг как офицера, а перед Богом и Царем в нашей стране мы все равны и должны быть справедливы во взаимных отношениях. Горец почтительно поклонился, и мы расстались.
Однако, инцидент этим не закончился. Перед вечером ко мне на квартиру верхом заехали два горца: один из них отец мальчика, другой его дядя. Оба они еще раз почтительно поблагодарили за внимание к мальчику и объявили мне, что теперь я для них навсегда буду «кунак», и об этом известно будет во всех родственных им аулах. Мы расстались.
По справке об этих горцах я узнал, что отец мальчика по имени Казбекар – старшина одного из «мирных» аулов, а мальчика-сына зовут Хаджи-Мурад. Казбекар давно известен в батарее, так как часто привозит на продажу сено, зерно и охотно берется поставлять его в крупных количествах, хотя живет далеко в горах, куда казаки и наши люди не ездят, считая эти места опасными.
Я не придал всему этому никакого особого значения. Однако, недели через три явились ко мне Казбекар с братом и мальчиком Хаджи-Мурадом. После обычных восточных приветов Казбекар сказал: «Мы собрали о тебе сведения и считаем тебя другом (кунаком). У меня давно есть желание выучить сына русскому языку и грамоте. Теперь я посоветовался со своими и решил просить у тебя милости: прими в науку моего единственного сына. Ему уже 7 лет, и надо его учить, но кроме тебя я ни одному русскому не доверю. Он будет тебя слушать, как отца, и все исполнит, что ты ему скажешь». Я недолго раздумывал. Детей я очень любил и
