что розга иногда незаменима, так как, по крайней мере, в моем участке не только неоднократно приговаривал к телесному наказанию, но однажды даже явился ко мне в своем полном составе с просьбой ходатайствовать пред уездным съездом об утверждении его приговоров о телесном наказании, жалуясь на то, что таковые постоянно отменяются, а, между тем, благодаря одному, двум негодяям нет никому «житья никакого» в селе, и что только розга укротила бы их.

И что же?! Один только раз такой приговор был приведен в исполнение и то потому, что приговоренный пропустил срок обжалования в съезд, а волостной суд не признал возможным восстановить ему апелляционный срок. Каждый новый день давал мне всё более яркие доказательства распущенности деревенской и только утверждал меня в мысли о необходимости принятия безотлагательных мер к водворению чисто внешнего порядка. Там пробили голову старосте, сорвавши с него его должностной знак и посмеявшись над этим внешним атрибутом его власти; там нанесено оскорбление всему составу суда; там избили сельского писаря, выгнали его из сельской сборни с криками: «Годи тоби пысаруваты»; там оказано открытое сопротивление волостному старшине. Еще совсем недавно пронесся слух, что крестьяне толпою ворвались в дом священника с целью избить его за то, что священник отказался венчать двоеженца, и что они достигли бы своей цели, если бы священник вовремя не спрятался под диван, а между ним и толпою не стала бы в оборонительную позу матушка… Я не говорю уже о тех бесконечных жалобах на конокрадство, поджоги, потравы, порубки в лесах, всякого рода самоуправства и насилия, которые перестали уже удивлять деревенского жителя, сделавшись обыкновенным явлением. И если бы жители города захотели пожить в деревне сознательной жизнью, захотели бы присмотреться к тому, кто страдает от царящего в деревне произвола и распущенности, то, сделав уступку своему либерализму, признали бы, что деревня действительно распущена, и что такая распущенность худших крестьян является не только симптомом чего-то еще более опасного в будущем, но прежде всего наносит непоправимый вред лучшим крестьянам в селе, то есть тем из них, из любви (!) к которым мы поддерживаем эту распущенность, говоря, что розог не нужно.

Я далек от мысли видеть в розге нечто такое, что будет необходимым навсегда, во все времена, но теперь она нужна деревне, и ничто не заменит ее. Природа лучших крестьян настолько идеальна, что нужно быть очень требовательным, чтобы желать чего-либо еще лучшего. С чисто русским простодушием, граничащим с детской наивностью, с трогательною верою в Бога и молитвой к Нему приступают они к каждому делу; с христианским терпением и надеждою переносят всякие обиды и оскорбления, терпят всякого рода неудачи, объясняя их волею Божьей, и нет у них ни недовольства, не видно озлобления, не слышно ни на кого жалоб… И совершая даже дело, достойное удивления, жертвуя, например, на церковь половину своих скудных сбережений за целые десятки лет и проявляя вообще замечательную отзывчивость на всякое богоугодное дело, наш крестьянин делает это с тою легкостью и тою любовью, которая так удивляет даже лучших из интеллигентов, не свободных от того чувства самодовольства и гордости собою, которая так характерно выражается в их отношениях к другим людям, рассматриваемым ими сквозь призму своего возвеличенного достоинства.

В то время как лучший из интеллигентов не может не сознавать, что он лучше, не может не чувствовать своего превосходства, наш крестьянин часто не сознает этого, проявляя в этом отношении поразительную скромность. Но много ли таких лучших крестьян!? Да, к сожалению, мало, но они есть; но тем дороже они, тем бережнее нужно охранять их неиспорченную, цельную русскую природу. И между такими лучшими людьми живут худшие, живут в одном селе, часто в одной хате. Потеряв веру в Бога, не признавая никаких нравственных обязательств, грубо невежественные, никогда не слышавшие ни о каких требованиях долга и переставшие слушаться голоса совести, не имея, словом, никаких сдерживающих начал, такие люди, худшие из крестьян, представляют собою тип тех озверелых дикарей, которых уже не приходится перевоспитывать, а нужно укрощать мерами строгими и определенными. Идя навстречу требованиям своей животной природы, эти люди, потерявшие образ человеческий, являются опаснейшими в селе, теми, кого все боятся, кого из опасения мести покрывает всё село, чувствующее всю зависимость свою от них; теми сильными, пред которыми преклоняются слабые; теми, для которых не писаны никакие законы, и для которых розга была бы единственным и наиболее справедливым наказанием. Как велико их разлагающее влияние на село, на подрастающую молодежь, как соблазнительна их безнаказанность! И не нужно даже долго жить в деревне, чтобы заметить, что первая и горячая просьба крестьян заключается в просьбе защитить их от тех царящих ныне в деревне произвола и распущенности, от которых, по их же словам, им «житья нет никакого».

Не нужно поэтому и считать сторонников розги ни злыми людьми, ни ретроградами мыслей. Не дальше ли они смотрят вперед, чем наши либералы, не добрее ли их являются? Чем же вызваны эти симпатии к розге, как не желанием стать на защиту большинства крестьян, ибо звери между ними всё же составляют исключение? Чем же вызвана уверенность в необходимости безотлагательного применения розги, как не убеждением в совершенном отсутствии заменяющего ее наказания?

Ждать, пока эти дикие звери превратятся в кротких ягнят? Но прежде, чем это случится, они загрызут ни в чем не повинных. Кого же защищать? И если бы наши либералы увидели, что розга сократила бы визиты чуть ли не всего села в волостной суд в качестве свидетелей, одновременно уменьшив процент бессмысленнейших дел, рождаемых на почве распущенности и произвола, перестала бы отрывать крестьян от работы иногда в самую горячую для них пору, сделала бы ненужными для крестьян штрафы и аресты и тем бы сберегла лишнюю у них копейку, вызвала бы, словом, тот страх ответственности пред законом, который один в состоянии обеспечить селу порядок, они бы признали, что крестьяне действительно желают розги так же, как желают, чтобы их никто не обижал, никто не таскал по судам, никто не отрывал от работы, никто не отнимал лишней копейки, никто не грозил им всякими насилиями и самоуправствами и проч. и проч. Но наш либерализм хватил уже чрез край. Из жалости к мужику его же давят, бросают на съедение волкам и, вдобавок, еще отнимают все средства для защиты.

Но что-нибудь нужно же дать. Нельзя дать розги, так дайте ему самые широкие права высылать, путем общественных приговоров, своих порочных членов. Освободите их от того тормоза, который, выражаясь в обязательстве