Шрифт:
Закладка:
– Проводите меня к офицеру, я объясню ему.
Именно когда он это говорил, подошёл вчерашний собеседник и как знакомого приветствовал Кароля.
– Пане капитан, – сказал громко путник, делая весёлую мину, – мы обедали вчера с вами, можете засвидетельствовать, что я не подозрительный человек.
– Ну да, – отпарировал офицер. – А что вы тут делаете?
– Понадобилось попасть в соседнюю деревеньку, я нанял вот этого господина, который меня сюда совсем неожиданно привёз.
– Я хотел отдохнуть, – выцедил, давая ему тайные знаки, возница.
Но капитан топнул ногой, погрозил и велел солдатам отступить.
– Ежели прикажете, поеду дальше, – сказал смешанный шинкарь.
– Мой дорогой, – отвечал ему Кароль, – не объясняй и не баламуть, ты хорошо понимаешь что сделал; мне нужно было ехать в совсем противоположную сторону, ты привёз меня сюда, думая, что я подозрительный человек, и что продашь меня за несколько рублей; каждый зарабатывает на хлеб, как может, смотри только, чтобы тебе это на добро вышло.
Пойманный неофит начал клясться и неловко отнекиваться. Кароль, даже не отвечая ему, бросил несколько рублей и сразу же взял предложенную фурманку, которая ехала в сторону деревни, куда он направлялся.
Так счастливо они ушли от опасности, нескоро, когда уже деревни видно не было, он отдышался. Сопутствующий ему молодой парень, ужасно испуганный, это приключение рассказал крестьянину, который их вёз. Был это пожилой уже человек, честного облика, которого это дело, казалось, очень сильно интересует.
– Видите, – сказал он, выслушав, – я эту шельму, пропинатора, давно уже знаю, что он с русскими держится, сказать по правде, я специально вам скорей с моей фурманкой навязался, дабы как можно быстрей выбраться из этого казачества. Он хотел вас, собачья кровь, продать, не промахнётся. Но его рано или поздно иудейство за это достанет.
Он повернулся к Каролю и моргнул глазами.
– Панычик, я старый польский солдат и через кожу чувствую, кто что имеет в сердце, я сразу из ваших глаз понял, что у вас тут какое-то достойное дело. Довезу вас безопасно до двора, но, прошу вас, если бы эту шельму можно было повесить… Мир избавился бы от одного негодяя. Пусть бы болтался, это ему по праву надлежит.
Кароль ничего не отвечал, но Войтек, который с ним ехал, шепнул на ухо вознице:
– Уж ничего не говорите, я даю вам слово, что приведу его в порядок.
И так как-то доехали до усадьбы, но уже всё не клеилось; хозяина не было дома, а вместо него какой-то урядник из городка, а с ним большой бурмистр – ничего хорошего вдобавок. Кароль не был знаком с хозяйкой, которая его очень холодно приняла. Неизвестно, что было предпринять: ехать ли дальше или ждать? В этой неопределённости он решил, что спешный отъезд мог бы дать подозрение бурмистру, который и так уж очень со всех сторон его обходил.
Несмотря на холодный приём хозяйки, заверив её, что прибыл в интересах её мужа, Кароль остался, скромно сев в угол, но с великим беспокойством в душе. Каждый уходящий потраченный час он оплачивал здоровьем, опасностью, наконец, успехом всего дела. После двух смертельных часов разговора с бурмистром, который также ждал пана дома, прибыл наконец пан Заглоба и, увидев Кароля в таких доверительных отношениях с первым шпионом околицы, почти струсил. Нельзя было ни о чём говорить, пока не отделались бы от урядников. Новая проволочка. Наконец бурмистр уехал, очень сильно убеждённый, что Кароль был в какой-то московской службе.
Между тем, когда пришлось узнать о вознице и проводнике, чтобы первому заплатить, а другого отправить, обоих уже не нашли. Едва высадив Кароля, пустились они с фурманкой неведомо куда, словно их кто гнал. Войтек не мог простить иудею, что хотел их отдать в руки русским. Было явное преступление, договорились со старым ветераном и удрали, прежде чем заметили, что собираются отъезжать. Оба направились прямо в лагерь, где прибывший перед вечером Войтек влез на пень и собравшимся товарищам всю историю рассказал.
Он не был красноречив, но ему сердце диктовало.
– Прошу, господа, – говорил он с запалом, – пусть каждый подумает, чего этот человек стоит.
– Виселицы! Виселицы! – крикнуло несколько десятков голосов.
В кучке людей, окружающей Войтека, стоял и ксендз бернардинец, первый капеллан первого лагеря повстанцев.
– Слушай-ка, брат, – прервал он, улыбаясь, – скажи-ка ты мне, что люди подумают, когда, прежде чем началась война, мы уже людей вешать будем? Дать ему сто палок и отпустить.
– Благодетель, – ответил Войтек, – эта собачья кровь мстить будет, околицы знает отлично, москалей на нас направит, лучше пусть он болтается, чем нас полтораста погибнет.
– Ты прав, ты прав, – сказал, беря понюшку, бернардинец, – но всё-таки как-то неладно с виселицы начинать.
– Отец благодетель, – с извинением, не мы с виселицы начали, но русские. Я сам знал этого беднягу Ярошинского, это был такой достойный хлопец, что редко, а однако, хоть знали, что был невиновен, хоть там великому князю едва кожу поцарапал, его повесили.
– Гм, гм, – сказал бернардинец, – отвратительное это дело, но ты прав.
Крик и восклицание: «На виселицу предателя!» заглушили ксендза, который уже напрасно хотел взять слово. Затем собрался десяток добровольцев и, окружив фурманку, двигали её к корчме.
– Подождите, не спешите, безумцы! – крикнул бернардинец. – Это христианин, если меня не возьмёте, не будет кому его исповедать. Пройдёт, по крайней мере, дело регулярно, я с вами.
Взяли тогда ксендза, но, прежде чем добрались до корчёмки, хорошо смеркалось. Потихоньку её обступили, Войтек вошёл первым; узнав его, шинкарь струсил.
– Ну, браток, у нас с тобой расчёт.
От этих слов в предателе и духа не стало, заметил он, что окна и двери были обложены, не пытаясь даже объясниться, хотел подкупить, жертвуя им всё, что имел, но над ним только посмеялись. Опасались его вешать в ближайшем лесу, чтобы подозрения не пали на спрятавшийся в нём лагерь, но на следующее утро он висел как следует в двух милях отсюда, а отец Лукаш имел то утешение, что приготовил его на смерть по-христиански.
Ночью все вернулись в лагерь.
Русское правительство не раз старалось бросить пятно на наше восстание за внезапные декреты
