* * *

Кто знает наши леса только из того, что обычно видно на дороге, а не по-охотничьи, тот о глубине их представления иметь не может. Тот старый лес, извечный, такой, как Бог сотворил, не каким его люди привыкли делать, начинается только там, где дороги для повозок заканчиваются, где пешие отчётливые стёжки сразу теряются и пропадают в зарослях. В менее доступных местах растут высоченные деревья и эти неразгаданные гущи, внутренность которых знает только дикий зверь, что в них прячется. Не видно там ещё руки человека, есть кое-где только следы бурь и ураганов, которые целыми ланами повалили пущи и обратили в кучу гниющих колод, покрытых на следующие годы густой молодой зеленью. В этих недоступных урочищах кое-где текут сонные гнилые ручьи, киснет вода в широких бродах, над водами которых отовсюду свешиваются ищущие питья ветви деревьев и кустов, и образ этих боров, с которыми могут сравниться только американские пущи, воздух, которым дышат, аромат, разлитый вокруг, – совсем отличные от тех лесов, которые уже людская рука повырезала. А кто не слышал великого гимна, который шумом своим поют деревья, и безумных их разговоров во время бури, тот не знает ещё одного из торжественнейших голосов творения. Он только может сравниться с шумом клокочущем морской волны, накатывающейся на песок или разбивающейся о скалы. Такими есть эти боры во время лета и осени, когда дышат полной жизнью, совсем иные зимой, когда ветер с них оборвёт листья, когда на ветвях повиснет снег, иней заморозит их кору, и тяжёлый сон, свинцовый, сожмёт их в своих объятиях. Сверх всяких слов грустные сейчас эти леса, в которых уже ничто не живёт, где едва зеленеет обновившийся мох и скованные морозом листья низких растений. Гигантские деревья, кажется, стоят как те трупы в пещерах, засохшие и окостенелые, даже ветер, продирающийся сквозь сухие ветки, не играет на них музыкой жизни, но насмешливым свистом уничтожения и смерти. И слышно среди понурого молчания, торжественного как небытие, падающую обломанную ветку или вдруг с грохотом грома, многократно отражённого эхом, валящееся столетнее дерево, которое подтачивают младшие кустарники, и ложится, уставшее, в пыль и гниль. После этого великого треска снова долгая тишина, прерываемая карканьем птиц, кои облетают леса, или шумно пробегающего со страхом кладбище зверя. Снег и иней делают леса ещё более живописными, но в долгие туманы и слякоть нет ничего более мрачного, чем они.

Такими они выглядели теперь, когда капитан с Каролем пустились в их глубину. Сначала дорога была широкая, потом сменилась узенькой стёжкой, а в итоге совсем исчезла, только склонённые ветви деревьев обозначали места, которыми проходили люди.

Наконец нужно было пробираться через нетронутые заросли, среди которых капитан, едучи первым, прокладывал дорогу инстинктом, иногда останавливаясь и осматриваясь вокруг. Несмотря на зиму, которая оголила лес от листьев, они такую великую проезжали гущину, что на несколько шагов впереди себя глубины леса видно не было. Кони, привыкшие к этому роду предприятий, с опущенными головами продирались сквозь сплетённые часто кусты, перескакивали стволы, переходили ручьи и умели справиться среди этого бездорожья, кишащего тысячью препятствий. Чем дальше въезжали в лес, тем путешествие становилось более трудным, а увеличивающийся сумрак вечера делал его ещё более опасным. Для человека, привыкшего к городу, было это вещью совсем новой, более тяжёлой, чем для крестьянина. В конце концов они должна были слезть с коней и вести их в руках, утопая по колена в топком болоте, и помогать лошадям выбраться из него. Полумрак вскоре стал ночью, но, проехав ручьи и завалы стволов, наши путешественники остановились на чуть более сухой почве и, снова оседлав коней, редким нетронутым бором ехали к недалёкому уже схоронению первой горсти повстанцев. Более поздние их лагеря, хотя оснащённые, имели более весёлую внешность; этот лесной приют был грустен, и среди февральской слякоти и морозов едва мог защитить бедных.

Среди густых стволов мелькнули маленькие огоньки света, от которых ни ропот, ни более весёлые и шумные голоса не доходили. Великая тишина царила вокруг. Не было ни расставленной стражи, ни выставленной впереди часовых, поэтому они приблизились незамеченные и Кароль немного задержался, бросая взгляд, полный боли, измеряя эту мрачную картину.

Среди нагих деревьев на сырой земле стояло несколько наскоро, неправильно, из сухих веток собранных шалашей. Перед ними, шкворча, горели бледные костры, которые гасил дождь, а ветер разбрасывал. На первый взгляд людей почти не было видно, лежали на земле утомлённые, больные, страдающие телом и духом. Едва там что-нибудь кое-где двигалось среди мрака. Приступив ближе, Кароль заметил несколько горшков, будто забытых при кострах, молчание знаменовало и нехватку сил, и какое-то оцепенение измученных беглецов.

– Если бы это были крестьяне, – сказал потихоньку капитан, – скорей бы справились, это честный люд, не спорю, но городской, привыкший к готовому, привыкший искать всё в магазине, а ничего самим не делать. Наш крестьянин наполовину ещё дикий, знается с природой, как с матерью, в лесу, как в хате, имеет тысячи средств для защиты от голода, холода и неудобства. Но прямо из города, прожив там всю жизнь, попасть в пущи… что удивительного, что человек голову теряет?

Хотя они разговаривали потихоньку, кто-то всё-таки из лагеря услышал голос, из ближайшего шалаша высунулась высокая физиономия и хрипло спросила:

– Кто там идёт?

– Свой, брат, – сказал Кароль.

– Свежий?

– Только что прибывший.

– Тогда приветствую панов, – ответил первый, – и очень прошу прощения, что не имею ни канапе, чтобы просить присесть, ни самовара для чая, места на мокрой земле достаточно, а с дерева капает готовый напиток, который голову не закружит.

Говоря это, он бросил в огонь сухих веток, и, когда костёр разгорелся, стал рассматривать капитана и Кароля, который стоял при нём.

– А, это вы, уважаемый пане, – отозвался он, узнавая Кароля, – хорошо, что вы сюда к нам забрели, увидите, что тут делается, страшная бедность, о какой человек представления не имел! Вчера уже и хлеба не хватало, а в деревню пойти нельзя, потому что везде москалиска таскается и крестьянство что-то не очень верное. Мы бы, может, передохли с голода, если бы один из нас до близкого тут дома не достал.

На отголосок разговора к капитану и Каролю приблизились несколько человек.

– Ради милого Бога, – отозвался другой, – одежды с собой не взяли, ночью человек на дожде и холоде костенеет, несколько уже с горячкой лежат, а в остальных не много духа осталось.

– Дорогой брат, – сказал Кароль, – плохо тут или хорошо, я