к чему, в ту Галицию, или как там её, как-то не хочется, здесь что-то войной попахивает; тогда бы я с другими пошёл погибать. Уж это, пан, – добавил он, кланяясь ему в ноги, – я с тобой хотя бы до смерти останусь.

Он поглядел ему в глаза, а по взгляду было видно, что беспокоится, будет ли принята его жертва.

Кароль начал его сердечно обнимать.

– Ежели так тебе сердце говорит, – сказал он, – и я не против, но, мой Томашек, помни, что это не шутки, особенно для тебя. Если бы ты попал в московские руки, узнали бы, что дезертир, и пуля бы тебя не миновала.

Томашек вздохнул.

– А что же, вельможный пан, оно то известно, что москали не простят, но что же на свете лучшего делать? Не имею никого, ни отца, ни матери, ни, с позволения, женщины, ни ребёнка, ни живого духа, человек как палец, сирота, только ему однажды умирать, поэтому, что ему ещё делать? Или ты думаешь, как бы они мне не пробили шкуру? Тогда, если бы и человек им отдал понемногу, легче бы сделалось на сердце. Когда ты идёшь, то и я.

Кароль неизмерно был рад этому решению, но Томашек, может, ещё более счастлив, что его приняли.

– Хоть бы этот московский язык, которому немного выучился, теперь нам пригодился, а на всякий случай и мундир забрать можно.

– Но если тебя с ним сцапают?

– Как сцапают, прошу, вельможный пан, то с ним или без него, всё одно. А когда двинемся?

– Как день наступит, – сказал Кароль.

– А кем я буду? – спросил Томашек.

Все рассмеялись, слыша этот вопрос и припоминая себе, сколько раз каждый из них должен был быть не собой, но кем-то иным. Таким образом, подумали о паспорте для Томашка, с которым действительно в эти минуты было трудно. Если бы дело шло о прохождении через рогатки, мундир бы облегчил это, но уже на всех дорогах патрулировали казаки, хватая проезжающих и требуя от них свидетельств, поэтому для Томашка следовало достать какое-нибудь, чтобы не попал в руки русских, прежде чем не дошли на обозначенный сборный пункт. Оставалась ночь на выискивание свидетельства войта гмины. У Кароля также были подобные и он прикидывался обывателем, возвращающимся в Подляское.

В эти минуты выезд из Варшавы едва начинался. Пропускали через рогатки легко, желая позже уставших выходцев на горячем деле в лесах и на дорогах схватить. Первые кучки беглецов из Варшавы, плохо одетых, почти безоружных, без определённого плана, что с собой делать, собирались в ближайших лесах, а командиры сами ещё не знали, как управлять ими; чувствовали только, что должны разделить их судьбу.

Январь в этом году, как вся почти зима, был достаточно мягкий, мы не имели ни чрезмерных морозов, ни снега, но была слякоть, дожди, влажность, туман, которые для людей, выставленных постоянно на них, неприятно действовали. Мы добавим, что большая часть беглецов вышла поспешно, не имея ни обуви, ни соответствующего покрытия, нужно было поспешить обдумать схоронение для них, проживание даже, и превыше всего, оружие, потому что в случае нападения, могли только заслониться от русских палками. Поэтому и Кароль, неспокойный за их судьбу, спешил, если не со средствами, которых не хватало, то чтобы добавить им мужества и выносливости. Вся ночь прошла на тяжких совещаниях и предсказаниях будущего.

Несмотря на самые горячие желания, мало кто мог прогнозировать такое продолжение восстания, какое ему придала самоотверженность всех, шло с чувством долга и не великой надеждой, Божья опека должна была довершить остальное.

Млот и двое других товарищей Кароля продержались с ним до утра. Ближе ко дню принесли и свидетельство для Томашка, пришла почтовая бричка, надо было попрощаться и пуститься на милость или немилость судьбы. Кароль был в хорошем настроении, но не преувеличивал надежды, готов был на всё.

День серел, когда сели в бричку и по пустым улицами загремел почтовый экипаж. Кароль чувствовал ещё тёплое пожатие руки товарищей, он первым из них спешил на поле боя, а вид этого спокойного города, который он покидал, мест, полных воспоминаний и угроз неопределённого будущего, тоскливо сжимал его грудь. Не знал, вернётся ли сюда ещё когда-нибудь, увидит ли этих людей и эти старые знакомые стены. Утро было грустным, город, как бы обезлюдел, только в костёлах тихо звучали утренние колокола; значительная часть столицы спала тем тяжёлым утренним сном, с которого так трудно пробудиться. На рогатках, однако горела уже сальная свечка и урядники, разогретые несколькими рюмочками тминной водки сидели за столом, проверяя паспорта путешественников. Кароль, боясь выслать Томашка, чтобы его речь или солдатская форма не выдали, пошёл сам со свидетельствами.

Сидел уже там и жандарм, имеющий список особ несомненно подозрительных, но смелая фигура молодого человека, верное свидетельство, наконец, его внешность, всякие подозрения отклонили. Подняли рогатку и два путника покатились дорогой к Милосной. Кружащие патрули имели ещё тогда уважение к почте и едущим в ней особам, поэтому их даже не зацепили, а вскоре на станции остановились. Тут уже Кароль должен был взять коня, отъехать с тракта в сторону и, достав до указанной ему деревни, боковыми с ней дорогами искать скрытых в лесах детей Варшавы.

На почте не хотели ему дать коня, поэтому нужно было искать в деревне, заехать в кабак и ждать, пока их доставят.

Была это минута довольно тяжёлая для путников; трактом проезжало множество военных, крутились подозрительные люди, увивались казаки, всё-таки следовало за какую-нибудь цену достать коней, чтобы отсюда выбраться. Переплачивая за них и не торгуясь, как следует, можно было привлечь подозрения в минуты, когда никто ни за кого не мог ручаться.

Томашек заметил нескольких знакомых солдат и был вынужден скрыться в корчме, чтобы его не увидели. Поэтому Кароль один ходил за лошадьми и это его подвергло неприятной встрече.

В минуту, когда он возвращался в комнату корчмы, столкнулся на пороге с офицером поляком, который поначалу после его заключения, какое-то время бывал на страже в цитадели. По этой причине он обходил вместе с другими камеры узников, а когда они были один на один, пару раз дружески разговаривал с Каролем. Слишком ему в память врезалась физиономия узника, чтобы её теперь не узнал, очевидно, поражённый ею, задержался, на лице его отобразилось удивление, по устам пролетела улыбка. Кароль делал вид, что не узнаёт его, прошли мимо другу друга пару раз, пока офицер не подошёл к путник у.

– Или мне кажется, – сказал он ломаным русским языком, – вы номер четырнадцатый?

Кароль