записки и бумаги, так что, когда открыли ворота и вошли для ревизии жандармы, уже ничего не было в доме, что бы могло дам выдать. Русский, который возглавлял этот отряд, имел уже достаточно опыта, потому что почти ежедневно этим упражнялся. Оказалось, что дамы имели действующие паспорта, что полиция была в курсе и т. д.

Полковник, прежде чем приступить к обыску, задал несколько довольно нескромных вопросов, на которые равнодушно, но ясно, ему отвечали, гневаться на него не годилось, потому что такой служака не стоил даже гнева.

Ядвига села с книжкой, позволяя им перевернуть дом вверх ногами. Счастьем, довольно значительная сумма, которую имела наличными, была у банкира. Приступили к самой тщательной ревизии, испортили подушки, разрезали стулья, заглядывали за картины, оторвали в двух местах пол. Только счастливая ваза панны Эммы ушла как-то от внимания.

В покое, в котором находилась типография, теперь было совсем пусто, даже обрезки бумаги вымели и сожгли, но остался запах типографской краски, слишком характерный, чтобы нос полицейского его не узнал. Жандарм нюхал очень долго, призвал в помощь какого-то другого знатока, втягивали носами и кивали головами очень значительно.

Решили оторвать пол и под полом нашли только пыль. Вызванная для объяснения запаха панна Эмма очень наивно отвечала им, что как раз по поводу этого неприятного запаха, который они объяснить себе не могли, эта комната стояла пустой.

Когда она это говорила, её взгляд упал на окно, на котором неосторожно оставили несколько типографских литер, могущих всё выдать. Они блестели светлыми углами и, глядя на них, панна Эмма аж бледнела. Жандарм стоял, обращённый к ней, задом к окну. Полицейский, используемый для пронюхивания, прохаживался по покою. Эмма заметила, как он с жандармом приблизился к окну, схватил ловко рукой литеры, спрятал их в карман и, глядя на неё, погрозил только женщине на носу, пожимая плечами. Несмотря на то, что было очевидным, что достойный фарисей вовсе о предательстве не думал, панна Эмма вышла оттуда испуганная, а выражение её лица дало понять Ядвиге, что произошло что-то плохое. Только когда осмотрели все углы, перевернули книжки и ноты, переискали сундуки и полки, когда утром вся орава вышла, прося прощения за ошибку, панна Эмма могла подруге объяснить перемену физиономии.

Литеры, как оказалось, рассыпаны были по полу, а служанка, подметая, вместо того чтобы бросить их в печь, старательно спрятала на окне. Казалось, что по милости честного полицейского женщины были спасены, но не менее всего следующего дня они находились в тревоге и ожидании.

Уже ближе к вечеру, когда Эмма возвращалась домой, с ней вошёл в дверь тот вчерашний полицейский.

– Мои добрые дамы, – сказал он, когда его ввели на верх, – как же вы неосторожны, комнаты не проветрили, эти несчастные литеры не спрятали. А если бы полковник поглядел раньше меня? Вот тогда было бы плохо!

Панна Эмма хотела ему объяснить, что эти литеры ничего не значили, что их туда кто-то раньше положил и т. п., но солдат усмехнулся и махнул рукой.

– Оставьте в покое, – сказал он, – разве я предатель какой-нибудь, или что? Разве я, как другие, не клялся в верности родине? Пришёл вас только предостеречь, что всегда безопасней оставить жилище, на несколько дней выехать куда-нибудь, а потом в него переехать. Я уже это знаю, – добавил он, – как кто однажды возьмётся за такую работу, то она его манит и тянет. Вы не выдержите без того, чтобы не иметь что-нибудь в доме, а уж раз однажды была ревизия и записали, всегда вы будете подозрительными. Даже когда мы вышли, полковник очень головой кивал и постоянно повторял: «Не напрасно там в той комнате смердело!»

Ядвига хотела наградить честного полицейского, но на это он очень возмутился, объясняя, что ему платили за выполнение обязанностей; окончилось тогда на красивых часах, которые он должен был принять на память, и на доброй бутылке вина, которую он вытянул с известным талантом. Хотя честный человек, чему дал доказательства, видно, имел большую слабость к бутылке. Приходил потом часто на подобное угощение, и не жаль его было обрабатывать, потому что всегда какую-нибудь интересную новость приносил. Через него женщины узнали на несколько часов раньше о нескольких ревизиях, которые должны были пройти. Позднее оказалось, что Кароль очень хорошо его знал, и что в действительности этот солдат принадлежал к горстке честных поляков, что этот отвратительный мундир и тяжёлые обязанности должен был принять, чтобы самым опасным из посвящений служить родине.

Пал он позже, бедный, жертвой доноса, расстрелянный на склоне цитадели. В первые дни февраля 1863 года отголоски о приближающемся призыве набирали всё большую вероятность, сперва казалось, что правительство в результате предупреждений и представлений более опытных людей отложило его или захочет отменить, но Маркграф стоял при своём, ручаясь за эффективность этого средства. Ужасным было ожидание этой минуты, письма проскрипции составлялись втайне, старший сын Маркграфа имел над ними главный надзор, вписывали в них всех, которые в череде событий вблизи или издалека дали узнать себя как самые ревностные поляки. А так как ни охраняли ни женитьба, ни то, что был единственным ребёнком, ни сиротство, никто не мог быть уверенным, что не станет солдатом. Влиятельные люди в эти последние минуты старались удержать отчаявшихся в спокойствии и влить в них хладнокровие. Нужны были чрезвычайные усилия, чтобы это могло получиться, все скоро ожидали этот удар молнии. Со дня на день, с ночи на ночь откладывали призыв, приготавливая письма и стараясь сразу предотвратить возмущение.

Наконец с 14 на 15 января ночью войска заняли улицы, осадили дома, и началось это грязное насилие. Солдаты входили в дома, брали, кого находили, брата за брата, отца за сына, вытягивали с кроватей, обыскивали жилище, и никто даже от этого издевательства не защищался. Едва в нескольких местах дошло до столкновений, ран и даже убийств со стороны солдат, которые имели, очевидно, выданные наиболее суровые приказы. Ночь покрыла эту сцену дикого насилия над безоружным народом, но помять о ней будет тяготить вечно при имени того человека, который нуждался в таких средствах, чтобы захватить Польшу и надеть на неё ярмо. На следующее утро ничего не изменилось в жизни столицы, заплаканные женщины бегали только к ратуше, где временно посадили забранных.

В городе царило спокойствие и ничто не предвещало грозного взрыва. Показались даже вскоре плакаты в форме воззвания к тем, которых судьба предназначила в жертву, призывали в них к хладнокровию, заверяя, что вся страна возьмёт в опеку их семьи, представляя подстрекание среди врагов, как