Маркграф думал, что таким способом легче всего избавится, если не от самого революционного элемента, то от самых пригодных для неё инструментов. Допускали даже маленькие беспорядки, какую-нибудь вспышку, но огромные силы, сосредоточенные в королевстве, и предпринятые средства осторожности велели ожидать быстрого подавления сопротивления. Не все, однако, даже те, что окружали начальника гражданского правительства, разделяли его заблуждения, почти повсеместным было убеждение, что призыв вызовет восстание. Некоторые, как сам Маркграф, находили его необходимым и неминуемым, в Петербурге допускали, что до него дойдёт, но пришло сто тысяч войска, пушки, виселицы и палачи, казалось, что легко справятся с этим конвульсивным движением.

На одну весть о рекрутском наборе городское население, видя себя выставленным на проскрипцию, которую более богатые разными средствами могли избегать, начало уже ворчать, видя в том предательство и выставление его на штык. Для тех, которые стояли у руля движения, почти стало неизбежным идти с ними, дать себя поубивать, но в любом случае разделить их судьбу, чтобы навеки веры у люда не потерять.

В атрибутах заново установленных поветовых рад, которые страна, хоть неохотно, приняла, стояло официальное назначение комиссаров для призыва. Рады единомысленно от этой атрибуции отказались, не желая в ни в коей мере принадлежать к этой отвратительной работе. Уже знали, что секретные приказы вышли в канцелярии Маркграфа и слепо, как всегда, принятые и подписанные великим князей, отлично объясняли, чем это набор должен был быть. Один из них был следующего содержания:

«Примите к сведению, что особы, которым поручили отбирать рекрутов из писем, приготовленных для этой цели, должны иметь не только полную информацию о положении рекрутов в отношении их фамильных связей, но также отлично знать их поведение в соображении политики, потому что одной из главных целей настоящего набора рекрутов есть повод избавиться от той части населения, которая своим поведением мешает общественному покою и т. д.»

Остальное отчётливо поручили особам, предназначенным создавать письма проскрипции: чтобы без взгляда на отношения рекрутов к населению, на численность людей какого-либо сословия, ни на общую сумму рекрутов, избавились от того, что мешало правительству.

Цель была явная, но, кроме этого, отмена всякого закона, всяких ограничений и границ отворяла ворота полнейшему произволу, злоупотреблениям, личной мести, частной ненависти и т. п.

Урядники не нуждались в объяснениях, для чего тот либо этот был ими вписан в письмо, достаточно было их мнения, что в нём видели плохо думающего и беспокойного человека. Маркграф, который иных средств удержания, чем терроризм, не видел, который требовал от князя Константина, чтобы приказал повесить Ярошинского, который и своим нападающим не простил, думал, что, уничтожив каждого десятого в Польше, над остальной будет пановать как захочет. Не понимал он, что какое-либо иное лекарство могло помочь, и стоял так сильно при своём, с таким убеждением в пользе своей идеи, что упорством склонил людей, которые равно, как он, видели трудное положение, не видя из него выхода.

В тот момент, когда по стране разошлось известие о грозящему ей рекрутскому набору, положение стало чрезвычайно трудней.

Не было обозначено ни времени, ни средств, какими должны были выполнять рекрутацию. Народ рвался к оружию, которого не было, опасаясь, чтобы не попался в когти русских. Однако же те, что управляли всем движением, таким доверием сумели вдохновить большинство, что до последней минуты оно сохраняло спокойствие.

Это внешнее спокойствие ввело в заблуждение и господина Маркграфа, и всё его окружение, начинали преждевременно триумфовать, потирая руки, что всё пойдёт как по маслу и начальник гражданского правительства сможет наияснейшему пану так бросить под ноги Польшу, как некогда Николаю бросили Венгрию после сдачи Грузии.

Когда в Брюловском дворце уже заплетали лавровые венки для чела победителей из конфискованных в Ботаническом саду деревьев, в городе была огромная работа над удержанием взрыва, над урегулированием его, если бы был неизбежен. Увы, все видели, что приближается час борьбы, но, рассчитывая силы, никто её на свою ответственность брать не хотел. До последнего момента ещё колебались, как поступить. Всё, что предшествовало этой минуте, делало взрыв неизбежным, но никто, можно сказать, специально не готовился, всё-таки был он написан в предназначении. Как бы он не окончился, хотела его больше судьба, чем люди.

Когда полиция пана Маркграфа была очень деятельной в поиске невидимых предводителей движения, когда на ощупь хватали кто подвернулся, думая, что забирают поджигателей, все усилия влиятельных людей были направлены единственно к тому, чтобы отвратить взрыв и успокоить народ. Столько в нём было жажды боя, хотя бы он был самым несчастным, что никто не нуждался в разогреве к нему, что должны были только сдерживать и смягчать. Все те, которые ожидали, что набор рекрутов может коснуться их, резко требовали оружие, командиров и готовились скорее на смерть, нежели сносить позорную неволю. Последние месяцы 62 года прошли в зловещей тишине, купленной неизмерной работой, невидимой, но непрестанной; были вынуждены школами, чтениями занимать городское население, чтобы оторвать его от неустанно осознаваемой цели, от единственной её мысли – восстания. Несмотря на самые тщательные розыски полиции, ни на что преступного и запрещённого напасть не могла, никто не возмущался, все старались успокоиться.

Свидетельствуют о том все тогдашние печатные издания, склоняющие к работе, пытающиеся убедить народ, что одно пассивное сопротивление и безоружное мученичество для народного дела могут быть великой заслугой.

Дни бежали с чрезвычайной быстротой, и каким бы ни был конец, всегда очень много оставалось для дела.

В этот народ, в которого Бог влил такой чудесный инстинкт и который со 2 марта весь одним каким-то божественным вдохновением, казалось, был оживлённым, в этот народ, долго лишённый всякий средств образования, нужно было внушить всё, на что самим инстинктом и вдохновением попасть не мог. На мир или войну надобно его было вооружить той железной выносливостью, которой всему нашему народу аж до сих пор не хватало. Надобно было ценой запала произвести постоянство чувств, на которых покоилось будущее. Чем больше приближалась фатальная минута, чем живей у народа чувствовалось юношеское нетерпение до деятельности. Более образованные люди занимались размышлением и расчётом, народ имел только сердце, которым чувствовал, и руки, которыми оно владело.

Следовательно, нашим героям было что делать и Ядвига с беспримерным запалом бросилась к работе, соскучившаяся по ней. Когда Эмма бегала от цитадели к школам или с посылками переезжала туда и назад границу, Ядвига следила за типографией, держала кассу, из которой должны были кормить преследуемых правительством людей, и сидела почти постоянно дома, всегда опасаясь встречи с кем-нибудь из давних своих приятелей.

На прогулку