С великим недоумением она заметила при тётке кого-то совсем незнакомого с огромной чёрной причёской на голове, усами и вороною бородой; этот незнакомец сидел при ней и тихо, но доверчиво, разговаривал. Ядвига несмело приблизилась, мужчина встал, она вскрикнула от удивления, узнавав в нём отлично переодетого Кароля.

– Бог мой, – воскликнула она, вся краснея, – уж этого также делать не годится! Хотя я сердечно желала тебя видеть, но не могу вынести, чтобы ты рисковал свободой и жизнью ради нас! Ты знаешь, какое разнообразное общество бывает у нас! Это не годится! Это не годится!

– Не гневайтесь, пани, – сказал Кароль, – никто из гостей меня выдать не может, шпион, который стоит при воротах, вовсе не опасен, а на случай, если бы ещё другого поставили, я приехал каретой, в которой имел вид лопуха, посаженного в китайскую вазу. Наверно, никто, даже полиция, догадаться не сможет, чтобы я так парадно ездил.

– Всё это хорошо, – отвечала Ядвига, – но я боюсь, а ты обязан иметь ко мне сострадание, я повторяю тебе, что страшно боюсь. Я счастлива, что ещё раз могу сказать тебе: До свидания! Я могла бы сказать тебе ещё тысячи вещей, но этот несчастный страх мутит мне мысли, отбирает самообладание, я почти на тебя гневаюсь.

Гнева, однако, в глазах вовсе не было, смотрела на него Ядвига, словно хотела насытить взор любимым образом и память его вывезти с собой.

– Повторяю вам, что не имею ни малейшего страха за себя.

На эти слова, как бы наперекор, в салон быстро вошёл известный нам уже Мицио. Достойный юноша, который вовсе не принадлежал к обществу панычей, но случайно был к нему примешан, пришёл с объявлением и предостережением, что во время вчерашней прогулки Юлиуш узнал Кароля, что о том громко говорили и что это могло угрожать опасностью. Честный юноша так был испуган, увидев Кароля, так настаивал на том, чтобы отсюда вышел, сама Ядвига так его о том просила, что Кароль должен был, хоть неохотно, уходить.

На следующее утро обе пани с тётей должны были быть на мессе у Кармелитов на Краковском. Поэтому Ядвига только шепнула Каролю, что ещё с ним попрощается и повидает перед статуей Христа.

Вечер проходил на довольно странном расспрашивании прибывших о причине спешного отъезда, тётя хотела скрыть выданные приказы, чтобы жалостью и оглаской не подвергать себя опасности от правительства. Ядвига, напротив, шутила над этим преследованием, не без некоторой горечи, но весьма остроумно. Среди прибывших был и Эдвард, молчаливый, задумчивый, тоскующий от отдаления цели своих запалов. Он был удивлён, как другие, выданным приказом, хотел бы гневаться на виновников своей недоли, но не смел. Все его расчёты были таким образом перевёрнуты, не мог выехать на деревню за панной Ядвигой, а заранее предвидел, что все его заслуги будут забыты. Иные претенденты явней, чем он, оказывали свою антипатию правительству, которое этим строгим приказом отбирало любимую, а что хуже, такую богатую панну. Они предвидели, что там, на деревне, найдётся какой-нибудь счастливый Адонис, пользуясь деревенской скукой, сумеет ухватить руку и сердце. Некоторые из наиболее ревностных поклонников и менее боязливых решили на следующий день проводить Ядвигу и тётку до первой станции, делая для них род манифестации. Несмотря на чрезвычайное отвращение, какое имел ко всяким демонстрациям этого вида, пан Эдвард, был вынужден сопровождать других, чтобы слишком трусом не показать себя. Много раньше, чем обычно, гости разбежались, разнося новость по городу. Остаток вечера Ядвига использовала на сборы в дорогу и, прощаясь с этим жилищем, полным памяток, в котором правдивее началась жизнь, не могла сдержаться, чтобы не уронить нескольких слёз от мысли о неопределённом будущем.

На следующее утро они поехали на мессу к Кармелитам, у статуи Христа они застали Кароля, задумавшегося над этим прекрасным творением искусства скульптуры; стоял он тут на протяжении всей мессы, а когда после неё приблизилась к нему Ядвига, сказала ему, указывая на статую Сосновского:

– Смотри, пан, на этого распятого Христа в могиле, как наша Польша. Скульптор поляк, создавая это творение, имел, наверно, в голове родину, в нём видно божество, измученное человеческой злостью и безудержностью, это лежит труп, но чувствуется, что жизнь ещё есть в трупе, что он встанет для новой жизни, сокрушит кандалы смерти и взойдёт с хоругвью триумфа. Да, этот Христос – это наша Польша, спит она ещё в могиле, но оживёт она, отвалит камень и встанет для бессмертного существования. Мы имеем надежду, верь мне, и станет так, как пожелают наши сердца. Не прощаюсь с тобой, скоро увидимся, где и как, не знаю, но должны увидеться.

Говоря это, она подала ему руку, и они сели в карету.

Кароль долго за ними смотрел тоскливыми глазами.

С полудня повозки были готовы, дамы сели, и они двинулись к Вольским рогаткам. Уже в конце города они встретили многочисленный отряд ожидающей их молодёжи. Тётя едва выпросила, чтобы их дальше не провожали, боялась всякого признака сочувствия не столько для себя, сколько для Ядвиги, которую, казалось, уже видит увозимую в Сибирь.

На второй станции за Варшавой, когда обе путешественницы, погружённые в мысли, ждали, когда запрягут других лошадей, неожиданно в карету всунулся огромный букет красивых осенних цветов, который Хохлик, сидящий в передней части кареты, приветствовал весёлым лаем. Едва его можно было удержать, чтобы не выскочил из кареты. Живо забилось сердце Ядвиги, догадалась раньше, чем увидела Кароля. Был это ещё раз он, выскользнул вперёд из города, дабы ещё раз с ней попрощаться. Тётке не очень это понравилось; на самом деле, она немного смирилась с Каролем, но чем больше он приближался к Ядвиги, тем опекунша была более неспокойна. Иногда на мгновение она забывала о его происхождении и товарищеских пересудах, однако же, никогда победить их целиком в себе не могла. Это последнее прощание продолжалось только мгновение, кони были запряжены, должны были ехать, и Ядвига почти до самого дома была молчащая и задумчивая.

Тётка вскоре заметила, что она сильно тосковала по Варшаве и что деревенские занятия, которых было предостаточно, ни заменить её, ни забыть не давали. Умела, однако же, Ядвига смириться со своим положением и, хотя на её лице была видна грусть, развлекалась работой около деревенской охраны, школы и т. п. Тётка, которая имела гораздо меньше причин жалеть о столице, впала, однако же, в вид меланхолии и очень пугающего нездоровья. Весь день она просиживала над своими прялками, на которых обычно лежала ещё книжка, но ни вышивать,