– Но нет, однако же я не уверена, могу ли приняться…

– Я неизмерно ценю панну Эмму, но она уже имеет так много дел, что больше трудно ей навязать. Если бы вам ничего не мешало, нужно бы обязательно остаться в городе и взять на себя это бремя.

Ядвига в одну минуту догадалась о заговоре.

– Будем друг с другом откровенны, – сказал она, – ты меня подозреваешь, не правда ли, что хочу выехать из города? Вы, должно быть, посоветовались с Эммой, рады бы меня задержать; таким образом, я вам решительно скажу: когда только начнётся восстание, когда будут раненые нуждаться в услугах, я решила и сдержу то, что поеду в лагерь; никакая людская сила не остановит меня от исполнения того, что считаю долгом. Не хочу, как панна Платер, сесть на коня, хотя хорошо езжу верхом, знаю, что рука женщины слаба и помощь от неё небольшая; но её место у ложа больных, у изголовья умирающих вместе с врачом и капелланом. Я знаю, что можно принести великое утешение той каплей самоотверженности, потому что уж за это русские нас в Сибирь не выгонят?

В этом она ошибалась, потому что за гораздо меньшие провинности, за более лёгкие признаки сочувствия гнали и гонят в сибирские степи… закованных, оборванных, на милость солдат пятнадцатилетних девушек. Нерон, пожалуй, мог покуситься на что-то подобное!

– Вы так, пани, прекрасно говорите, – сказал Кароль, – что не найду аргументов, чтобы вас отговорить. Поэтому я согласен, но позвольте, чтобы мы были судьями, когда утешение и помощь от вас будут действительно нужны. Не буду вас задерживать, но прошу, чтобы сами подождали, пока те новости с поля битвы не позовут к нам. Хотите, пани, быть там вместе с нами? Пусть будет ваша воля; не спешите только, потому что всегда будет время прийти с милосердной рукой в помощь беднягам.

Эмма шпионила за дверью и с кислой миной вошла в покой.

Ядвига обняла её в молчании, обе поняли друг друга.

– Ты бы сделала лучше, – сказала она Эмме, – если бы вместе со мной взялась за бинты, но, что с тобой говорить, ты была бы святая, если бы не была как козёл упрямой.

Ещё мгновение и Кароль уже собирался уходить и этой ночью, может, отъехать. Оба сердца дрожали этим беспокойством расставания, которое чаще всего открывает долго закрытые уста; но и он, и она чувствовали, что о себе говорить не могли рядом с этими ужасными событиями, которые грозною бурею висели над их головами.

Тихо шепнули: «До свидания!», сжались их руки, побежали взгляды, ища ещё того, что уже исчезло, а когда за ним закрылись ворота, Ядвига с долго сдерживаемыми слезами бросилась на канапе.

Эмма бросилась помогать и приводить в себя, та отодвинула её слегка и тихо сказала:

– Дай мне выплакаться!

После побега Кароля из тюрьмы двое солдат, которые ему в нём помогали, не сразу могли покинуть цитадель. Чрезвычайно строгий допрос, устроенный незамедлительно, навёл подозрение на Томашка, который смог сбежать. Никифор только неделей позже вышел из цитадели и был увезён в Пруссию. Ядвига, желая безопасней поселить Томашка, купила ему землю в деревне своих родственников под Жолквой, но бедный юноша, выбравшись на волю, прежде чем направился в Галицию, выпросил себе разрешение навестить родную деревню под Плоцком. Напрасно старались его уговорить, что это путешествие было бы для него довольно опасным, что его там могли узнать и выдать из одной неосторожности. Томашек, целуя руки, умолял; просил, чтобы мог пойти на могилу отца и матери, которых уже больше не ожидал навестить, обещал сохранять осторожность, а его желание навестить родные места такое было сердечное и горячее, что отказать ему становилось невозможным. Таким образом, постарались, переодетого как нельзя лучше, дабы не был узнан, отправить в деревню. Томашек уехал на несколько дней, провёл там дольше, чем обещал, а вернулся дивно размечтавшийся и влюблённый в свою землю. Когда пришлось ехать в Галицию, хотя это угрожало ему великой опасностью, так как его любой встреченный солдат мог схватить как дезертира, выпросился, чтобы остаться в Варшаве.

Не знаю, соучастие ли судьбе, или узы какой-то тайной симпатии привязали его к Каролю, попросился к нему домой, прислуживал ему, днём прятался, вечерами выходил смелей, а так как сохранил мундир и всё своё военное снаряжение, бывал очень полезен для посылок и принесения бумаг, которые у другого могли быть схвачены.

Напрасно Ядвига старалась его убедить, что на Руси ему может быть хорошо, что его там ждёт хата, сад и наследственная земля; Томашек оттягивал путешествие и наконец начал поговаривать, что если бы люди двинулись формировать своё войско, он бы пошёл с ними. Никто ему этой мысли не подал, сам как-то к ней пришёл; а так как мог быть очень полезен как солдат, – на верность же его можно было полностью рассчитывать – поэтому остался при Кароле и так освоился со своим положением, что в конце концов почти перестал бояться, что его схватят.

Ни что ему не говорило о намерении отъезда Кароля, но из приготовлений легко о нём догадался. Молодой человек скрывался тогда в маленьком домике на Садовой улице. Занимал достаточно неудобную квартиру на втором этаже, которая имела только ту пользу, что в случае опасности вторыми дверочками можно было из неё выскользнуть на чердак, а через чердак прямо в четвёртый дом и в сады.

Комнатка довольно холодная, продувающая, тесная, в течении нескольких месяцев была приютом бедного беглеца, который уже был к ней привыкшим, и теперь, когда ему с ней пришлось расставаться, попрощался с ней грустным взглядом. В этом же доме внизу у кузнеца, которому иногда помогал в работе, жил Томашек.

К вечеру как раз пришло несколько человек молодёжи к Каролю, который собирался на рассвете выезжать, и ещё его хотели задержать по крайней мере на несколько дней, когда скрипнула дверь и Томашек, одетый по-граждански, немного чёрный от угля, показался на пороге. Он привык объявлять о себе покашливанием и закашлял в этот раз, дабы объявить своё присутствие. Кароль подошёл к нему, догадываясь о деле.

– Что хочешь, мой дорогой? – спросил он.

– А что же, прошу тебя, – сказал Томашек, и задержался, вдруг прерывая тихим вопросом:

– Это все свои? Можно говорить?

– Говори открыто.

– Я вижу, – докончил Томашек, – что ты, пан, собираешься в дорогу; что я тут один буду делать?

– А что думаешь?

– Думаю, что лучше всего было бы, чтобы ты меня с собой забрал. Мне тут оставаться ни