смерти, которые, защищаясь, должны были выполняться на опасных стране предателях, это обвинение, которым легко было воевать. Но народные суды, наверное, были, несмотря на отсутствие формы, гораздо более осторожные, неравно более справедливые, чем московские трибуналы. Среди тех, которых без доказательств вины, без защиты, почти без суда повесили и расстреляли русские, было множество явно невинных, наказанных для страха; между теми, которых осудил общий голос, которых покарала невидимая рука, мы вызываем, чтобы нам показали хотя бы одного невинного. Что до форм революционного трибунала, они не уступают московским военным судам, что до справедливости, их не в чем упрекнуть. В остальной части они во стократ были мягче, чем русские комиссии, и гораздо более снисходительными. Ни одна революция в таких условиях, как наша, такой бы мягкой ещё не показалась. К несчастью, наши враги, как первое оружие используют ложь и клевету. Им хватает видимости обвинения, а мир легко даёт ввести себя в заблуждение видимостью, нет борьбы того вида, как наша, без использования более резких средств; но чтобы её справедливо оценить, обязательно нужно сравнить ту отчаянную оборону притеснённых и насилии несравнимо более многочисленного правительства, сила которого вовсе их не оправдывала. Несмотря на это, нашлись громкие защитники русских, которые измученных людей упрекали, как в преступлении, что смели защищаться от предателей и убийц. Велопольский вешал сам руками палача, но пугиналы и наказание смертью, революции считал преступлением. Мы не есть сторонники насилия, откуда бы оно не шло, скорее, его всё же можно простить разгорячённым толпам, чем какому-либо правительству по милости Божьей.

Только после отъезда урядников Кароль мог поговорить с хозяином, который давно был вовлечён в тайну дел края, а жена его прибежала сердечно просить прощения у Кароля за безразличный приём. Нужно много было сделать: привезти оружие, еду для лагеря, кузнечные инструменты для ковки пик и выделки кос, доктора для больных; всё это следовало как можно быстрей обдумать и выполнить, каждый уходящий час был невосполнимой утратой. Взялись теперь все за работу, а сначала хозяин выслал за лекарем, который жил на расстоянии пары миль. Потом вернулись в кладовую хозяйки, упаковывая что только было можно в фуры, в конце призвали кузнеца. Опытных работников для помощи было в лагере несколько, но им не хватало кузни и инструмента. Удобней всего это устройство кос и ножей могло происходить в лесу, а кузнице надлежало, если не на военный манер, то по-цыгански их сотворить. Владелец деревни вызвал для этого кузнеца, но ещё не очень был уверен, как его склонит к работе. Был это человек старый, очень зажиточный, хороший мастер, но притом забияка и нелёгкий для использования. Вошёл он в избу в своём кожаном фартуке, почерневший от угля, и, прежде чем надумали как с ним говорить, стоял на пороге, спрашивая о приказе. Владелец деревни был человеком добродушным и немного мягким, посмотрел на Кароля, явно колебался. Кароль заметил, что надо всё взять на себя, и подошёл смело к мастеру.

– Пане мастер, – сказал он, – я тут гость и издалека, заехал к вашему владельцу, спрашивая о кузнеце, у меня много работы; сколько вы ежедневно зарабатываете?

– Это там бывает по-разному, но я на день не нанимаюсь, – сказал кузнец.

– Всё одно, – отвечал Кароль, – наймётесь, как захотите, но поедёте со мной.

– Куда мне ехать? Разве я цыган, чтобы за работой волочиться, есть она в доме, едва человек справится.

– А я вам говорю, что поедете, – прервал прибывший, – срочное дело.

Кузнец быстро посмотрел в глаза Каролю, махнул ему рукой и тихо ему шепнул:

– Косы ли нужно сделать?

– Ну да.

– Тогда почему сразу не говорите, иная вещь, – шибко добавил мастер, – дайте повозку, соберу что нужно, и поедем.

Говоря это, широкой ладонью он ударил в грудь и добавил:

– Всё-таки, милостивый государь, от солдата кровь принадлежит родине, а от кузнеца пот; что должно, то сделается.

Кароль аж подскочил его обнять, а хозяин, который вовсе не знал его таким патриотом, стоял изумлённый. Кузнец был весел, покрутил продымлённые усы и сказал своему пану:

– Ваша милость, глядите на меня, точно удивились, а позвольте вам сказать одну правду. Вот сегодня, как дошло до важного дела, вы не знали, шельма ли кузнец, или честный человек. А почему так? Потому что никогда не спрашивали кузнеца ни о чём ином, как о железе, а если бы вы постучали в его сердце, отозвалось бы оно, благодетель.

Говоря это, он поклонился и быстро вышел нагружать повозку. Тем временем подали еду, пришли женщины, полные любопытства, как выглядел этот первый повстанец; они ожидали какой-то выразительный костюм, каких-то видимых черт, и удивлялись большой простоте внешности гостя. Разговор, естественно, вёлся о Варшаве, о русских преследованиях, о начинающемся народном восстании, но не мог продолжаться долго, потому что время было мало, а тут же и доктор, которого посланные кони встретили недалеко от деревни, приехал.

Был это молодой Израель, поляк, который недавно окончил учёбу в Берлине, юноша очень милой наружности, образованный, полный таланта, но несносный горячка. Нигде на месте долго выдержать не мог, нуждался в утомительном занятии, чтобы избытку жизни, какой в нём был, найти применение. Лечил чаще всего бесплатно, потому что сам был достаточно состоятельный, единственно для того, чтобы иметь практику, а, кроме того, играл на фортепиано, пел, рисовал карикатуры, баловался химией и микроскопом, писал стихи и влюблялся каждые три дня. Все эти занятия ещё его не исчерпали, он полон был жизни, а эта жизнь текла в его жилах юношеским весельем, казалось, выпрыскивается из чёрных глаз и румяных уст. Также доктор Хенш был желанным в каждом обществе и к каждому умел отлично приспособиться. С учёными полемизировал до упаду, по-латыни, по-немецки, по-французски, по-английски, по-польски. В аристократических салонах говорил о Лондоне, Париже, моде и мелочах; со студентами был буршем, а на деревне почти прикидывался шляхтичем, хоть, сказать по правде, это ему менее всего удавалось.

Кароль, который не знал ещё, который из лекарей приедет первым, неизмерно обрадовался, увидев его, потому что был это человек незаменимый в таких обстоятельствах. Хенш едва показался на пороге, как уже начал упоминать, чтобы как можно быстрей ехать в лагерь, но ему это не мешало остроумно рассказать о приключениях своего путешествия, улыбнуться сестре хозяйки, познакомиться с детьми, а даже побренчать на фортепиано. Хотя этого милого гостя хозяева были бы рады задержать, должны были его, однако же, отпустить, потому что и он, и Кароль спешили. Запрягли коней, привязали к бричке осёдланного иноходца, которого подарил хозяин, и