сих пор почитающие его как национального героя. Великая радость и ликование охватили жителей валлийской земли, когда в Оксфордском университете темой конкурсного валлийского стихотворения, за которое назначался особый приз, пятнадцать или шестнадцать лет тому назад был объявлен Овейн Глендур. Ни одна тема за много лет не польстила так национальной гордости валлийцев.

Возможно, некоторые не знают, что даже ныне, когда восторжествовало просвещение, этот грозный вождь славится среди своих необразованных соотечественников не только патриотизмом, но и магическими способностями. Он сам говорит о себе – или Шекспир говорит о нем, что, в общем-то, сводится к одному и тому же:

Когда рождался я, чело небес

Пылающие знаки бороздили

И факелы…

…Я духов вызывать могу из бездны[26].

И не много найдется валлийцев низкого звания, которые решились бы, подобно Хотсперу, откликнуться на это утверждение циническим вопросом[27].

Среди различных легенд, сохранивших для нас память о Глендауре-волшебнике, есть и старинное пророчество, касающееся судьбы одного валлийского семейства и давшее название этому рассказу. Когда сэр Дэвид Гэм, «предатель столь коварный, словно родился он в Билте», злоумышлял на самую жизнь Оуэна в Махинллете, к сему изменнику примкнул некто, кого Оуэну и не мнилось увидеть среди своих врагов. Лишить его жизни пытался его «старый, испытанный друг», его родич, который был ему ближе брата, – Рис ап Грифидд. Оуэн мог простить измену сэру Дэвиду Гэму, но не тому, кого любил и кем был предан. Оуэн слишком хорошо ведал тайны человеческого сердца, чтобы обречь Грифидда на смерть. Нет, Оуэн даровал ему жизнь, дабы тот влачил жалкое существование, пробуждая в своих соплеменниках отвращение и гнев и мучаясь горьким раскаянием. Отныне чело Грифидда отмечала каинова печать.

Однако, прежде чем отпустить его, валлийский вождь, пока тот стоял перед ним в оковах, склонив голову под бременем вины и не смея поднять глаз, изрек приговор ему и всем его потомкам:

«Обрекаю тебя на жизнь, ибо знаю, что ты станешь молить о казни. Тебе будет отпущен долгий век, ты будешь жить дольше, чем положено смертному, и до конца дней твоих тебя будут презирать все добрые люди. Даже дети станут показывать на тебя пальцем, язвительно повторяя: „Вот идет тот, кто хотел пролить кровь брата!“ Ведь я любил тебя больше, чем брата, о Рис ап Грифидд! Ты узришь, как весь род твой, кроме беспомощного младенца, погибнет от меча. На всех родичей твоих падет проклятие. Каждому поколению твоих потомков суждено будет увидеть, как все их земли тают, точно снег; более того, самое достояние их рассеется, как бы ни тщились они приумножить его, трудясь не покладая рук днем и ночью! А когда исчезнут с лица земли девять поколений, не останется никого, в чьих жилах текла бы твоя кровь. Тогда последний мужчина в твоем роде отмстит за меня. Сын убьет отца».

Такой приговор, по легенде, произнес Овейн Глендур своему некогда доверенному другу. А затем Уэльс облетела весть, что мрачное пророчество сбылось, что, как ни пытались Гриффитсы достичь богатства и процветания, отказывая себе в малом и живя в скудости, все было напрасно, и все их достояние уменьшалось без видимых причин.

Однако по прошествии многих лет из памяти людской почти изгладилось, что проклятие обладало волшебной силой. Оно всплывало из-под спуда воспоминаний, лишь когда с кем-нибудь из Гриффитсов случалось какое-нибудь несчастье, а в восьмом поколении вера в пророчество и вовсе угасла, когда очередной Гриффитс женился на некоей мисс Оуэн, которая после внезапной смерти брата сделалась наследницей состояния не столь уж великого, но достаточного, чтобы убедить валлийцев, будто проклятие утратило силу. Наследница и ее супруг перебрались из его маленького родового поместья в графстве Мерионетшир в ее имение в Карнарвоншире, и какое-то время проклятие никак о себе не напоминало.

Если вы отправитесь из Тремадога в Криккит, то пройдете мимо Инисинханарнской приходской церкви, расположенной в заболоченной долине, что отходит от гор, отрогов Эр-Эйвел, и ведет прямо к заливу Кардиган. Судя по всему, этот участок земли был отвоеван у моря в не столь отдаленные времена и, опустелый, безлюдный, весь зарос непроходимым лесом, как часто случается в заболоченных местах. Однако долина, которая раскинулась позади этого участка и весьма его напоминала, в ту пору, о которой я пишу, представляла собою еще более мрачное зрелище. В возвышенной своей части она была засажена хвойными деревьями так тесно, что они не могли достичь высоты, назначенной им природой, и оставались малорослыми и невзрачными. Кроме того, многие деревья из тех, что пониже и послабее, захирели и засохли, их кора упала на бурую землю, оставленную без ухода и внимания. В тусклом свете, едва пробивающемся сквозь густые ветви наверху, эти деревья, с их белыми стволами, имели мертвенный, призрачный облик. Ближе к морю чащоба редела, но долина не делалась от этого приветнее; она по-прежнему оставалась темной, большую часть года ее заволакивал морской туман, и даже фермерский дом, обыкновенно придающий пейзажу радостный, веселый вид, никак не развеивал царящего здесь уныния. Эта долина составляла большую часть поместья, права на которое Оуэн Гриффитс получил после женитьбы. В более возвышенной части долины располагался помещичий особняк; впрочем, слово «особняк» мало подходило к грубому, но прочному Бодоуэну. Это было квадратное, массивное и приземистое здание, которое могло похвастаться лишь самыми скудными украшениями, призванными выделять его среди простых фермерских домов.

В этом доме миссис Оуэн Гриффитс родила супругу двоих сыновей – Луэллина, будущего сквайра, и Роберта, которого сызмальства готовили к церковному поприщу. До тех пор пока имя Роберта не было внесено в списки студентов колледжа Иисуса, единственная разница в их положении заключалась в том, что если старшего окружающие баловали непрерывно, то Роберта держали в строгости и баловали лишь от случая к случаю, а также в том, что если Луэллин так и не почерпнул никаких познаний у бедного валлийского приходского священника, формально состоявшего при нем в должности домашнего учителя, то сквайр Гриффитс по временам всеми силами старался принудить Роберта к усердию, говоря, что поскольку тому предстоит самостоятельно заботиться о своем пропитании, то и учиться ему надлежит прилежно. Трудно сказать, в какой мере это весьма бессистемное образование, полученное Робертом, помогло бы ему сдать экзамены в колледже, но, к счастью для него, прежде чем его ученость подверглась испытанию, он услышал о смерти брата, последовавшей после короткой болезни, вызванной запоем. Роберта призвали домой, и, само собою, теперь, когда ему уже не было нужды