Однажды Оуэн, которому было тогда лет двадцать пять, утомленный дневной охотой на вересковых пустошах Кленнени, проходил мимо распахнутой двери трактира «Коза», что в Пен-Морфе. Падающий из дверного проема свет и доносящиеся оттуда веселые возгласы соблазнили бедного, изнуренного страдальца, как и многих куда более обездоленных и несчастных, зайти и поужинать в трактире, где его присутствие было хоть сколько-то желанно. На маленьком придорожном постоялом дворе день выдался хлопотливый. Из Пен-Морфы пригнали отару овец числом несколько сотен голов, и овцы эти на пути в Англию заполонили все пространство у входа. Внутри суетилась сметливая, добродушная трактирщица, находившая приветливое слово для каждого усталого гуртовщика, которому предстояло провести ночь под ее кровом, пока овец устраивали на близлежащем поле. По временам она отвлекалась, чтобы услужить другой группе гостей, праздновавших в ее трактире деревенскую свадьбу. Марта Томас сбивалась с ног, но не уставала улыбаться; а когда Оуэн Гриффитс отужинал, она подошла к нему и спросила, пришлась ли ему по вкусу еда и доволен ли он, и поведала, что гости, собравшиеся на свадьбу, будут танцевать в кухне и пригласили даже знаменитого арфиста Эдварда из Корвена.

Отчасти уступая по доброте своей невысказанному желанию трактирщицы, отчасти из любопытства, Оуэн, скрестив руки и подпирая стену, остановился в коридоре, ведущем в кухню; это была не обычная кухня, где варят и пекут (та располагалась в задних комнатах дома), а просторный зал, где хозяйка обыкновенно отдыхала, закончив работу, а сельские жители устраивали празднества вроде нынешнего, сняв зал внаем. Дверной проем создавал своего рода раму для живой картины, каковую Оуэн наблюдал, прислонясь к стене в темном коридоре. Алый свет огня, когда упавший кусок торфа поднимал сноп искр в камине, вспыхивал ярче и хорошо освещал четверых молодых людей, танцевавших что-то вроде шотландского рила, двигаясь быстро, на загляденье в такт, под чудесную мелодию, наигрываемую арфистом. Когда Оуэн только появился, они плясали в шляпах, но, постепенно одушевляясь, сорвали их, а потом сбросили и башмаки, запустив их по углам и нимало не заботясь о них. Зрители встречали одобрительными возгласами всякое замечательное проявление ловкости, в которой тот или иной танцор стремился превзойти своих товарищей. Наконец, утомленные и обессиленные, они расселись по скамьям, а арфист постепенно перешел к одной из тех заунывных, но волнующих мелодий, которыми столь славился. Многолюдная публика внимала ему серьезно и торжественно, затаив дыхание: слышно было, как муха пролетит, лишь время от времени какая-нибудь девица поспешно проходила с озабоченным видом, пронося зажженную свечу в настоящую кухню позади «зала собраний». Завершив свои чудесные вариации на тему «Марша защитников Харлеха»[31], он заиграл другую мелодию, «Tri chant o’bunnan» («Триста фунтов»), и тотчас же крестьянин самого что ни на есть немузыкального облика затянул пенниллион, подобие речитативных куплетов, потом этот распев подхватил другой, и это развлечение длилось столь долго, что изрядно наскучило Оуэну, и он уже подумывал бросить свой пост у двери, как вдруг в противоположном конце зала произошло какое-то движение и на пороге появились человек средних лет и молодая девица, судя по всему его дочь. Вошедший двинулся к скамье, на которой расположились самые старшие и уважаемые гости, те встретили его милым валлийским приветствием: «Pa sut mae dy gallon?» («Как твое сердце?») – и, выпив за его здоровье, передали ему чашу отличного cwrw[32]. Девицу, очевидно деревенскую красавицу, столь же тепло поприветствовали молодые люди, между тем как их подруги искоса бросали на нее взгляды, в которых читались скрытая зависть и ревность, что Оуэн объяснял ее пригожестью. Как и большинство валлиек, роста она была среднего, но соразмерно сложена, при этом члены ее отличала изящная округлость. Маленький чепчик подчеркивал пленительность лица, которое всякий счел бы чрезвычайно миловидным, хотя никто не назвал бы красивым. Оно было тоже округлое, почти овальной формы, румяное, хотя и несколько смуглое, с ямочками на подбородке и щеках, с самыми алыми губами, какие Оуэну только случалось видеть, и губы ее были столь невелики, что едва смыкались над мелкими жемчужными зубками. Носу ее явно недоставало правильности, но глаза были чудесные. Удлиненной формы, блестящие, они порой излучали мягкий свет из-под густой бахромы ресниц! Темно-каштановые, отливающие орехом волосы были тщательно заплетены в косы, уложенные под каймой изящного кружева: сельская красавица явно знала, как показать свою прелесть в самом выгодном свете, и яркие цвета ее шейного платка великолепно сочетались с ее румянцем.

Оуэна и пленило, и позабавило нескрываемое кокетство, которое обнаружила девица, собравшая вокруг себя целую толпу молодых людей и находившая для каждого веселое слово, манящий взгляд или игривый жест. Не прошло и нескольких минут, как молодой Гриффитс из Бодоуэна уже подсел к ней, движимый то ли скукой, то ли любопытством, и, поскольку валлийский наследник безраздельно завладел ее вниманием, поклонники один за другим ее оставили, предпочтя общество менее пригожих, но более приветливых девиц. Чем дольше беседовал Оуэн с хорошенькой крестьянкой, тем сильнее подпадал под ее чары; он нашел в ней больше ума и оригинальности, чем полагал возможным, да к тому же бескорыстное внимание и заботливость, которые показались ему особенно привлекательными. А кроме того, голос ее звучал столь звонко и сладостно, движения были столь грациозны, что Оуэн, сам того не замечая, пленился ею и все глядел и глядел в ее милое, зарумянившееся лицо, пока она не опустила стыдливо свои сияющие глаза под его испытующим взглядом.

Они оба молчали: она от смущения, внезапно осознав всю страстность его восторга, он – от блаженства, позабыв обо всем на свете, кроме ее живого, выразительного лица, на котором радость быстро сменялась задумчивостью, а кокетство серьезностью, – когда к ним подошел человек, которого Оуэн счел ее отцом. Тот что-то сказал дочери, а затем обратился с каким-то малозначащим, но почтительным замечанием к нему самому. В конце концов крестьянин заговорил о деревенских новостях, вовлек его в непринужденный разговор, принялся распространяться об одном местечке на Пентринском полуострове, где в изобилии водятся чирки, и в заключение попросил у Оуэна разрешения показать ему тот самый заповедный клочок земли, обещая, что если только молодой сквайр пожелает и окажет ему честь зайти к нему в дом, как он тотчас же переправит его туда на своей лодке. Оуэн слушал собеседника, тем не менее от его внимания не ускользнуло, что пригожая крестьянка, сидевшая рядом с ним, отказывала то одному, то