«заботиться о своем пропитании», отпала и необходимость возвращаться в Оксфорд. Так полуобразованный, но неглупый молодой человек оставался дома до самой смерти родителя, приключившейся вскоре после внезапной перемены его участи.

Характер Роберта принадлежал к числу весьма обыкновенных. В целом он был мягок, склонен к лености и праздности и легко подчинялся чужой воле, однако, по-настоящему вспылив, делался подвержен приступам ярости поистине устрашающим. Впрочем, он словно страшился себя самого и, как правило, не отваживался предаваться даже справедливому гневу – до того боялся он утратить самообладание. Если бы он получил серьезное образование, то мог бы отличиться в тех сферах литературной деятельности, что требуют скорее вкуса и воображения, нежели глубоких размышлений или ясного суждения. Впрочем, его литературный вкус проявился в создании коллекции всевозможных кимрских древностей, в том числе валлийских рукописей, столь впечатляющей, что ей позавидовал бы сам доктор Пью[28], живи он в те годы, о которых я пишу.

Я забыла упомянуть об одной особенности его нрава, весьма выделявшей Роберта среди представителей его класса. Он не предавался неумеренному питию, потому ли, что от винных паров быстро затуманивался его рассудок, потому ли, что вкус его, хотя отчасти утонченный, оскорбляло опьянение и его последствия, – мне не дано знать точно, однако двадцати пяти лет от роду Роберт Гриффитс обыкновенно бывал трезв, что считалось на полуострове Ллин великой редкостью и снискало ему славу угрюмого, необщительного человека, по каковой причине его едва ли не пытались избегать, и он стал проводить много времени в одиночестве.

Примерно в эту пору ему пришлось по какому-то судебному делу отправиться на ассизы в Карнарвон; там он остановился в доме своего поверенного, хитрого, расчетливого валлийского адвоката, единственная дочь которого оказалась достаточно привлекательной, чтобы пленить Роберта Гриффитса. Хотя он пробыл в доме ее отца всего несколько дней, этого хватило, судьба его была решена, и спустя недолгое время он привел в Бодоуэн новую госпожу. Молодая миссис Гриффитс была мягкой и уступчивой и искренне любила супруга, который, однако, внушал ей трепет, порождаемый отчасти разницей в летах, отчасти его склонностью к ученым занятиям, недоступным ее разумению.

Вскоре она подарила ему здоровенькую девочку, которую в честь матери нарекли Аухарад. Затем дни в поместье Бодоуэн потекли, не нарушаемые никакими достопамятными событиями, год за годом, а когда старые знахарки и повитухи единодушно объявили, что колыбель никогда более не закачается, миссис Гриффитс родила сквайру сына и наследника. Его рождение стоило жизни матери: она недужила и грустила все то время, что носила под сердцем дитя, и, по-видимому, совершенно лишилась телесных и душевных сил, потребных для восстановления после мучительных испытаний. Мужа, который любил ее тем сильнее, что мало к кому на этом свете испытывал привязанность, глубоко опечалила ее ранняя кончина, и единственным утешителем в скорби стал для него маленький мальчик, оставленный ему супругой. Почти женственная нежность, свойственная характеру сквайра, пробудилась при взгляде на беспомощное дитя, что протягивало ручки к отцу с тем радостным лепетом, каким более счастливые дети встречают только своих матерей. Об Аухарад почти забыли, а малютка Оуэн сделался полновластным правителем в доме, однако, за исключением отца, никто не обращался с младенцем с такой любовью, как она. Она так привыкла во всем уступать ему, что это уже вовсе ее не тяготило. Оуэн не расставался с отцом ни днем ни ночью, и с годами их взаимная привязанность лишь росла и крепла. Негоже было дитяте вести такую жизнь, не зреть вокруг веселых детских лиц (ведь Аухарад была старше пятью или шестью годами, а лицо бедной девочки, лишившейся матери, редко сияло весельем!), не внимать звонким радостным крикам, но лишь день за днем делить одиночество с отцом либо в его мрачном кабинете, заполненном таинственными, словно колдовскими, древностями, либо в горах, во время долгих прогулок или охоты на дичь, когда малютка изо всех сил старался не отстать от отца, усердно перебирая маленькими ножками. Если отцу и сыну приходилось переправляться через какой-нибудь пенящийся ручей с «мостиком» из далеко отстоящих друг от друга камней, сквайр переносил малыша с нежностью и заботой; если дитя уставало, то они отдыхали и отец укачивал сына на груди или брал на руки и относил домой. Мальчика баловали, позволяя ему трапезничать вместе с отцом и вставать и ложиться в одно время с отцом, поскольку тому льстило желание ребенка не разлучаться с ним. Оттого что Оуэну неизменно потакали, он сделался пусть не угрюмым и неприветливым, но своенравным и печальным. На всем его облике лежала печать задумчивости, не свойственной маленьким детям. Он не знал ни игр, ни веселых забав, а развлекали его только такими историями, что способны пробудить воображение и подвигнуть к размышлениям. Отец рад был увлечь его своими учеными занятиями, нимало не заботясь о том, полезны ли они столь юному уму.

Разумеется, сквайр Гриффитс не забывал о пророчестве, которому надлежало исполниться в его поколении. По временам он упоминал о нем в кругу друзей скептически небрежно, но на деле оно волновало его куда больше, чем он готов был признать. Его богатое воображение делало его весьма восприимчивым ко всему зловещему и загадочному, а поскольку рассудительность не принадлежала к числу его добродетелей и фантазия его не умерялась суровой логикой, то мысленно он невольно возвращался к пророчеству снова и снова. Он часто неотрывно и подолгу глядел на меланхолическое лицо своего мальчика, устремившего на него взор больших темных глаз, нежный, но одновременно испытующий, пока в конце концов старинная легенда не овладевала его умом и сердцем и его не переполняло желание поделиться с кем-нибудь своими страхами и опасениями. Кроме того, его всепоглощающая любовь к сыну, видимо, не ограничивалась ласковыми речами и тщилась выразиться с большей полнотой и глубиной; движимый отцовской любовью, он и хотел бы упрекнуть сына в каких-либо проступках, и ужасался последствиям, которые, согласно пророчеству, могла бы вызвать их размолвка. И все же сквайр Гриффитс полушутливо поведал легенду своему маленькому сыну, когда они бродили по диким вересковым пустошам однажды осенью, «в самые печальные дни года»[29], и потом вновь обратился к ней, когда они сидели в отделанной дубовыми панелями комнате в окружении таинственных редкостей, загадочно поблескивавших в мерцающем свете камина. Легенда запечатлелась в сознании ребенка, и, хотя она и вселяла в него страх, он стал требовать, чтобы ему рассказывали ее снова и снова, а по временам прерывал повествование, заключая отца в объятия и вопрошая, любит ли он его. Случалось, отец заставлял его