его китайской политикой. Его первый разговор с Солсбери дважды прерывался персонажем, которого называли «толстый старина Уэльс». Премьер-министр смог только поднять вопрос раздела, и Вильгельм категорически отверг предположение, что Турция на грани краха. Гацфельд, германский посол, иначе истолковал намерения Солсбери. Он увидел в предложении план занять Россию на Ближнем Востоке и отделить ее от Франции. Такой подход был выгоден для Германии, и Вильгельм предложил Солбери встретиться еще раз.

Его свита, однако, решила сэкономить время и передать сообщение по телефону. Единственное устройство для его приема в Осборне располагалось в бильярдной и охранялось лакеем. Поскольку премьер находился с королевой, сообщение принял лакей. Но Солсбери посчитал вербальное сообщение, переданное таким образом, слишком незначительным, чтобы заслуживать внимания, и на следующее утро уехал, так и не повидавшись с кайзером, который два часа сидел на своей яхте, дожидаясь ответа.

«Вилли, – писала королева, – немного раздражен». «Кайзер, – писал Солсбери, – еще не оправился от интоксикации, вызванной приходом к власти. На самом деле она становится только сильнее».

Оба государства, Китай и Турция, совмещали значительные размеры и независимость со слабостью и неэффективностью. Разделить слабых – для мощной, быстро развивающейся державы единственная альтернатива, так же как в период, когда колониальный раздел был уже завершен, сражение с сильными. Индустриализация сделала войну в высшей степени разрушительной, а значит, достойной некоторого порицания, но экспансия все еще считалась естественным следствием силы. В мире, таком, как он есть, большие владения связаны с ответственностью. Таким имуществом владеть весьма непросто. Другая, в чем-то похожая территория – Бурская республика Трансвааль. После того как в 1886 году были открыты золотые рудники, около 15 тысяч немцев осели на Ранде, и туда было инвестировано большое количество германских капиталов и напрямую, и (в результате запрета немцев на сделки с золотыми акциями) через лондонскую биржу. Энергичный германский консул в Претории при каждой возможности поддерживал более близкие отношения. Только независимость Трансвааля была ограничена положением Лондонской конвенции 1884 года, лишившим республику права заключать соглашения с другими странами. Лондон трактовал его как лишение третьих сторон любых прав вмешиваться в англо-бурские отношения. Берлин не был согласен с таким взглядом. И если британцы считали, что имеют дело с непокорным вассалом, немцы были уверены, что помогают Давиду одолеть Голиафа. Трудности между бурами и деловыми кругами Йоханнесбурга множились. Британцы исполнились решимости не допустить внешнего вмешательства, а немцы – не дать ситуации измениться за их счет. Напряжение усилилось после открытия в июле 1895 года железной дороги, в основном построенной на немецкие деньги, от залива Делагоа в Преторию. Это не только лишило Капскую колонию монополии на перевозки к Ранду, но позволило немцам добираться до республики, не пересекая британскую территорию. Вильгельм, по-видимому вынашивавший мысль превращения Трансвааля в германский протекторат, отправил поздравительную телеграмму по поводу открытия дороги, которая была встречена в Лондоне недоумением, а в Германии – аплодисментами.

В октябре 1895 года сэр Эдуард Малет, в течение десяти лет бывший британским послом в Берлине, уезжал домой. В последнем разговоре он предостерег Маршала от симпатий и открытой поддержки Германией буров. По его мнению, немцы не осознавали, насколько вопрос важен для Британии. Терпение Британии не безгранично, и последствия для Германии могут быть весьма серьезными. Маршал вполне справедливо возразил, что Германия не может отвечать за нелюбовь буров к англичанам, и, если германские министры позволят статус-кво измениться, они навлекут на себя гнев нации. Вильгельм чрезвычайно оскорбился. «И это вдобавок ко всему! – воскликнул он. – Угрожать нам, когда мы так нужны в Европе!» Он пожаловался на «угрожающий тон» и стал рассказывать всем и каждому, что Малет зашел так далеко, что упоминал слово «война», чему нет никаких свидетельств. Когда Солсбери подтвердил, что Малет действовал по собственной инициативе, не получив инструкций, Вильгельм записал: «Все это очень хорошо; мы должны постараться максимально использовать этот инцидент, среди всего прочего, для военно-морских требований, чтобы защитить нашу растущую торговлю». Как только Малет ушел с дороги, Вильгельм использовал более благожелательный, но менее ортодоксальный канал, военного атташе полковника Суэйна, чтобы передать Англии следующую информацию. Если у нее еще осталась сила духа и она желает выбраться из изоляции, в которую ее завела политика эгоизма и запугивания, она должна сделать открытый выбор – или присоединиться к Тройственному союзу, или выступить против него. Имея за собой Германию и Австрию, она сможет противостоять любым планам русских, нацелившихся на Константинополь, форсировав Дарданеллы.

Британские министры стали подозревать – и это вполне объяснимо, – что буры получили больше официальной поддержки от Германии, чем казалось. Но не только они обеспокоились из-за поведения кайзера. Гольштейн указал Эйленбургу, что замечания относительно Дарданелл достаточно повторить в Санкт-Петербурге, чтобы русские сразу напали на Германию. Он предвидел подобное еще годом раньше: «Теперь я советую позаботиться, чтобы не попасть в историю черным рыцарем, который был рядом с императорским странником, когда тот заблудился… Кто даст хороший совет кайзеру в такое серьезное время? Старый джентльмен [Гогенлоэ] ведет себя, словно он помощник дворецкого. Вы до сих пор думаете, что мы должны предоставить нашему хозяину решать все своей императорской волей, повинуясь интуиции? Для его величества импульсивные действия могут иметь последствия, которые удивят не только его, но и вас. Вы окажетесь в лучшем положении, если будете точно знать, что надо делать, убедившись в неправильности поговорки: „Король не может ошибаться“. Она была придумана в стране, где у короля не было никакой реальной власти».

Вильгельм сильно нервничал. Отчасти это объяснялось вернувшимися проблемами с ухом. Кризис в прусском министерстве ухудшил его состояние. Несколько лет рейхстаг настаивал на проведении прусских военных трибуналов, как в Баварии, открыто. Этот тривиальный вопрос стал символом отношений между солдатами и гражданскими лицами. В то же время генералы негодовали из-за политического вмешательства, а политики чувствовали необходимость утвердить свою власть. Вильгельм под влиянием своей военной канцелярии без колебаний присоединился к солдатам. Военный министр, сам солдат, посчитал целесообразным отступить по этому вопросу, чтобы рейхстаг поддержал увеличение численности армии. Канцлер не мог противиться предложению, которое сам же помог сформулировать для баварцев. Келлер, министр внутренних дел, который уже заручился расположением Вильгельма, показав себя более реакционным, чем его коллеги, оказался достаточно бестактным, чтобы раскрыть императорскому двору ход обсуждений в министерском совете. Его коллеги, возглавляемые Маршалом, после этого объявили, что, если он не уйдет в отставку, они уйдут в отставку все вместе. Вильгельм пожаловался, что такое поведение нарушает неограниченную свободу короля Пруссии выбирать министров. Гогенлоэ убедил его уступить, но он сделал это неуклюже и с большим недовольством. Такова была атмосфера в конце декабря, когда