Шрифт:
Закладка:
Сегодня пришли втроём — братец с сестрицей и Орешкин. И разговор сразу зашёл с бюджетных «косяков».
— …вот когда жалованье чиновникам будет напрямую зависеть от поступлений в казну, тогда они и начнут стараться на совесть, — раздражённо заявил Стас, завершив свою гневную речь по поводу мелочного воровства на всех уровнях. — Ты им копейки платишь, государь, и ждёшь хорошей работы? Да ты просто сам приглашаешь их запускать лапу в бюджет. Казнями и надзором ничего не добьёшься. Десятерых казнишь, а сотня продолжит воровать. Да и надзирающим очень быстро начнут на лапу давать, чтобы в сторону глядели.
— У вас уже не воруют, что ли? — ощерился Пётр Алексеевич.
— И у нас воруют. Только с оглядочкой: можно ведь лет на двадцать присесть. И садятся, причём и губернаторы, и министры. Потому что каждая копейка на виду, во-первых, приходится сильно хитрить, а во-вторых, местное болото время от времени баламутят внезапными проверками из столицы, чтобы «свои» дело не замылили. А что у тебя? Много дохода, мало дохода — пофиг, всё равно на местах чиновникам одни и те же позорные копейки платят. Мотива хорошо работать нет — ну, кроме кнута, конечно. Так на одном кнуте далеко не уедешь. Тут и пряник нужен, чтобы люди сами старались.
— Один в один мои мысли, — поддержала его Катя.
— Твои мысли, на бумаге изложенные, я уже прочёл, — сказал государь, медленно остывая. — Где вы правы, а я неправ, там признаю. Не един страх, а ещё и интерес надобен. А где на тот интерес денег взять? Может скажете, умники хреновы?
— Раскрутить бы церковь на налоги, — задумчиво произнёс Евгений. — Треть земель государства под ней, а доход с них в каком году в последний раз видели?
— Чтобы с церкви и монастырских крестьян подати побрать, надобен хороший предлог. Иначе они мне устроят много хуже, чем вы полковой канцелярии на днях устроили,[29] — с едким смешком сказал Пётр Алексеевич. — Знаю, что они мне скажут: мол, Богу богово, а кесарю кесарево. А где они окажутся, ежели державу сомнут?.. То-то. Однако они сами повод должны дать.
— Тебе виднее, конечно, но я бы начал именно с них. А предлог… Точно ли он нужен? Просто вспомнил, как ты лихо с церквей колокола снимал, чтобы на пушки перелить. Вой стоял вселенский, но перечить не посмели.
— Жень, не забывай, что одно дело колокола, а другое — налоги. Это ж прям по самому больному месту удар — по кошельку, — сказала Катя. — Тут сходу проклянут, отлучат и прочие чудеса показывать начнут. Кстати, если колокола — предметы священные, и народ действительно искренне возмущался, то изъятие денег из церковной казны те же крестьяне встретят с пониманием. А вот священство — вряд ли, это ж их карман. Пётр Алексеевич совершенно прав, они сами должны дать повод для отмены налоговых привилегий.
— Я уж постараюсь, чтобы немного их к тому подтолкнуть, — сказал государь, что-то записав себе в заметки. — Добро. Что у вас далее?
— Карронады, — ответил Орешкин, подавая бумаги со схемами упомянутого орудия. — Небольшие, лёгкие и крупнокалиберные. В своё время наделали шума в морских сражениях, и на суше могут быть полезны. Когда «Виктори» под командованием Нельсона дал по французам залп всего из двух карронад, заряженных пакетами по пятьсот пуль, там сразу вынесло всю абордажную команду.
— Дельная вещь, — согласился государь. — И пушки нового манира у нас будут, и флот будет. Всё будет, лишь бы Господь нам на то время отпустил… Что ещё?
— Паровой двигатель и кузнечный молот, запитанный от него…
Словом, обсуждение продлилось почти до полуночи. К этому времени все выглядели выжатыми лимонами, но государь сказал Кате задержаться на несколько минут. Та кивнула брату: мол, всё в порядке, так договаривались.
— Что сообщить хотела? — устало спросил Пётр Алексеич.
— Есть одно событие из нашей истории, которое, как мне кажется, может оказаться очень важным, — сказала Катя, когда убедилась, что дверь закрыта и их никто не слышит. — Второе февраля тысяча семьсот шестого года по …юлианскому календарю. Местечко Фрауштадт. Казнь русских пленных по приказу генерала Рёншельта — при том, что саксонцев и прочих он и пальцем не тронул… Дело в том, что три года спустя ты, разбив шведов наголову, потом пил с пленными генералами за их здоровье, называл учителями. И среди них был Рёншельт. Я не знаю, может, ты к тому времени и забыл Фрауштадт. Или простил. А они — запомнили. Запомнили, что русских можно резать, как скот, и за то им ничего не будет. И милосердие твоё восприняли как слабость и трусость. Я даже боюсь назвать цифру, во сколько жертв обошлась нам за три столетия твоя забывчивость.
— Что предложишь? Придавить Рёншельта, пока он ничего не натворил?
— Если этого превентивно удавить, другой найдётся. Спарре, Лагеркрун, Левенгаупт — неважно, как его будут звать. Но уж если натворит — извини. Меня не удержит даже твой прямой приказ. Делай потом со мной, что захочешь, только при одном условии — не публично, чтобы не развалить твою же игру. И кстати, точно так же я стану реагировать, если подобные действия будут предприняты по отношению к любым пленным любой армии, и к гражданским тоже. Просто знаю, что безнаказанность порождает вседозволенность, а за ней — и преступление. Я не хочу, чтобы в этой линии истории повторилось то, что произошло в нашей… Ты желаешь, чтобы они там нас любили. Это ошибка. Они не любят никого, кроме себя. Уж поверь, мы этого наелись досыта. Удержать их от грабежа и убийства может только одно: страх.
— Карлус деяние генерала не осудил?
— Полностью одобрил. Зная этого типа, не удивляюсь.
— А теперь он будет знатно зол за свой плен.
— Тем более.
— Добро. Подумаю, что можно сделать. И ты подумай, — он ткнул в её сторону пером, которым делал записи. — Письма твои, должно быть, уже до газет европских дошли. Поглядим, каково их там воспримут, и решим, что тебе писать
