А теперь некоторых из этих людей убили. Конечно, это ужасно, но так было приказано, а выполнение приказа — воинский долг. Значит, все правильно. По словам ефрейтора, в этом было даже что-то прекрасное, что-то похожее на величественный подвиг, и молодой солдат окончательно успокоился. Выражение беспомощности в его глазах сменилось восторгом, чисто детской радостью, и, приставив ружье к ноге, он с самоуверенной улыбкой глядел на толпившихся вокруг людей, нисколько не сомневаясь, что все они разделяют его восхищение речью бравого ефрейтора.

— Пойдем!—позвал Сёдзо, насилу пробившись сквозь толпу к Оде и дергая его за рукав. Тот от неожиданности даже вздрогнул.

«Они не ведают, что творят»,— думал Сёдзо, глядя на наивное улыбающееся лицо молодого солдата, и эта мысль неотступно преследовала его.

— Ты не простудился ли опять? —спросил Ода, с тревогой всматриваясь в лицо приятеля, искаженное болезненной гримасой. Сёдзо что-то промычал в ответ, и они начали с трудом выбираться из толпы.

В ушах Сёдзо снова, хотя уже несколько по-иному, звучали сейчас слова, слышанные им от Кидзу на террасе в Каруидзава. Коллега Кидзу, Сугита, утверждал, что все будет зависеть от искусства глазного врача: при известном умении можно сделать так, что глаза перестанут косить вправо и будут смотреть влево. Неужели то подполье, к которому якобы примыкал Сугита, имеет какое-то отношение к этим событиям? Может ли быть, чтобы Сугита сам серьезно верил в такую возможность? Нет, Сёдзо усомнился в этом сразу, как только услышал, и сейчас его сомнение возросло. Он не мог доверять такому человеку, как Сугита. Он хотел было поговорить об этом с Одой, который лучше, чем кто-либо другой, мог его понять, но тут же передумал. В самом деле, какое он имеет право осуждать Сугиту? А что представляет собой он сам, Сёдзо? Правда, он понимает, что сияющие глаза молодого солдата хуже всякой слепоты, ему-то, Сёдзо, всё ясно. Но какой от этого толк? Солдат по крайней мере уверен, что выполняет свой долг. А он? Он изменил своему долгу, свернув на полпути, и сейчас он не лучше любого зеваки в этой толпе!

Людей становилось все больше. В вечернем сумраке одни непрерывным потоком спускались сюда, другие поднимались вверх по улице им навстречу, два течения сталкивались, и черный людской поток превращался в водоворот.

Заложив руки в карманы, Сёдзо двигался молча, по инерции. Наконец им удалось выбраться на бульвар, где толпа уже начинала редеть.

Холодный воздух был плотный, колючий и резал лицо.

Сёдзо выше подтянул воротник и уныло проговорил:

— Кажется, опять пойдет снег.

Глава седьмая. Медвежья лапа

По вечерам, как только смеркалось, виконтесса начинала играть на цудзуми 59, который она уже много лет не брала в руки. Поводом для возобновления этих музыкальных занятий послужил приезд в Токио ее бывшего учителя музыки, старого маэстро, главы школы цудзумистов; после землетрясения 1923 года он перебрался в Осака, а теперь, уйдя на покой, вернулся в столицу. Но еще в большей мере это была дань модному увлечению стариной, и в частности игрой на старинных музыкальных инструментах. Все приятельницы виконтессы усиленно занимались кто игрой на цудзуми, кто речитативным пением, кто старинными танцами. После путча прошло уже две недели, и даже госпожа Масуи взялась за барабан; когда она вскидывала его на свое могучее пышное плечо, похоже было, что маленькая птичка уселась на мощном дереве. Учиться игре ей пришлось начать с азов. Танцевальные вечера по пятницам были теперь отменены. Военное положение еще не было снято, и всякого рода сборища запрещались, но устраивать домашние концерты не возбранялось. И дамы отлично этим пользовались. Вместо того чтобы отплясывать в залах, обставленных по-европейски, как это было еще совсем недавно, они теперь чинно сидели в японских гостиных, били в барабаны и речитативом распевали старинные песни. У каждой из них была теперь своя учительница национальной музыки, какая-нибудь худосочная молодая особа, без которой они и шагу не могли ступить. Таким образом, светские дамы нашли себе новое развлечение, а заодно могли демонстрировать и свои истинно японские вкусы, что вполне отвечало духу времени.

Что касается госпожи Ато, то с ее стороны это не было ханжеством, не искала она и забав. Она просто не отказывалась от приглашений. Поддерживать светские связи и при любых обстоятельствах не отставать от других считалось важнейшей добродетелью в ее среде. Раз в неделю к ней являлась учительница, непривлекательная на вид и уже немолодая женщина; она ставила перед собой доску и, отбивая такт, с придирчивостью строгой наставницы заставляла виконтессу проделывать нужные упражнения на цудзуми. Виконтесса почти совсем перестала заниматься вышиваньем. Ее тонкие пальцы, которые до сих пор прикасались только к игле и цветным шелковым ниткам, были теперь заняты другим. Она то и дело постукивала ими по коленям, отбивая такт и развивая руку, и тихо напевала. В эти минуты виконтессе вспоминалась бабушка, еще благополучно здравствующая в Киото. В дни своей юности она была танцовщицей, у нее-то виконтесса и брала первые уроки игры на цудзуми.

Был чудесный весенний день, в воздухе разливался пряный аромат каких-то цветов. Миоко сидела в маленькой гостиной. Без конца повторяя упражнения, она разучивала партию цудзуми к музыкальной пьесе «Ветер в соснах». На следующей неделе ей предстояло участвовать в музыкальном вечере. Кожа, натянутая на барабан, была чувствительна ко времени года и атмосферному давлению, точно кожа живого существа; резкое потепление действовало на нее так же, как на деревья, покрытые почками, или на цветочные бутоны. И хотя она была цвета слоновой кости и превосходно вделана в обод и выглядела старинной, на самом деле оказалась жестковатой. В теплое время года барабан звучал гораздо глуше, чем осенью и зимой. Цудзуми, который Миоко держала справа на своем округлом плече, был похож на большую черную катушку с привязанными к ней красными и желтыми ремешками. Глядя куда-то вдаль, Миоко меланхолично постукивала по барабану, и казалось, что в этой тоскливой дроби слышится не только заунывная песня стонущего в соснах ветра и шум проливного дождя, но и затаенная печаль, лежащая на сердце той, чьи руки ударяли в него.

В коридоре раздались шаги, но виконтесса их не слышала.

— Миоко!—Сёдзи раздвинулись, и на пороге показался муж.— Так как же мы решим? Мне ведь нужно дать ответ.

— О чем вы говорите?

— Ну как о чем? Ведь я вам об этом еще вчера твердил. Относительно китайского обеда у Инао.

— Их приглашение