В то же время накапливавшиеся в ее молодом организме силы вели себя изменнически и прорывались наружу, подобно тому как свежие зерна созревшего граната разрывают свою прозрачную розовую оболочку и источают рубиновый сок. Первая буря внезапно потрясла ее, когда она была во втором классе гимназии, и каждый раз она потом испытывала такой же страх и стыд, как и в первый раз, пока со временем не узнала, что это естественное физиологическое явление, которое совершается так же непроизвольно, как весной из ствола молодого деревца начинает сочиться пахучая смола.

Ритмичное покачивание на мягких подушках автомобиля, приятная легкая усталость после танцев или игры в гольф, сидение в уютных креслах, привычка нежиться в постели— все это способствовало тайным вспышкам чувственности, которые становились все более частыми и сильными. Опасность таилась и в верховой езде. Не раз, когда она рядом с Инао ездила по лиственным аллеям Каруидзава, ее вдруг охватывала сладостная истома. Это наступало с такой же внезапностью, с какой налетавший откуда-то прохладный ветерок подхватывал вдруг ее локоны. Это томление бывало настолько сильным, что она пугалась и, словно желая убежать от опасности, вдруг хватала поводья и пускала лошадь вскачь. Она мчалась впереди своего спутника и постепенно успокаивалась. Порывы страсти, охватывавшие ее в присутствии мужчины, которого она вовсе не любила, вызывали в ней не столько чувство стыда, сколько злости. Ей становилась противна ее собственная плоть, которая жила как бы своей отдельной, не зависящей от ее воли жизнью. Неужели, женившись на ней, Инао сумеет подчинить ее своей власти лишь в силу того, что он мужчина? И неужели она, как большинство жен, которые не любят своих мужей, станет ревновать его, и злиться на него, и ненавидеть его, и ссориться с ним, и в то же время рожать ему детей? Какая жалкая и отвратительная участь!

— Нет! Все это вздор! — чуть ли не вскрикнула Тацуэ и, как бы желая отогнать неприятные мысли, передернула плечами.

Вскочив со стула, она посмотрела в окно. Небо опять стало сплошь серым. Тяжелое, холодное, оно низко нависало над землей. Чувствовалось, что вот-вот снова пойдет снег. «А все-таки надо съездить»,— подумала Тацуэ. Мысли, подобные тем, что сейчас волновали ее, возникали у нее уже не раз, но сидеть у печки и без конца думать об одном и том же в такой день, как сегодня, было просто возмутительно. В конце концов она сама себе становится противной! Что она, какая-нибудь старуха, сидит и бубнит одно и то же. Нет, нужно поехать и посмотреть, что там делается. Возможно, ей удастся пробраться и в тот район, где происходят беспорядки. Она отошла от окна к двери, рядом с которой был звонок. Нужно вызвать горничную и велеть ей спросить у отца, можно ли часа на два взять его машину, а если нет, заказать такси.

В этот момент на последнем крутом повороте дороги раздался автомобильный гудок.

Эти гудки обычно были слышны во всем доме, от вестибюля до столовой, словно они раздавались где-то совсем рядом. По высокому чистому тону короткого трехкратного сигнала Тацуэ сразу узнала голубой линкольн Инао. Вчера Инао звонил по телефону, но она велела сказать, что ее нет дома. Выйти сейчас к нему или не выходить? Примирение не должно быть слишком скорым, но и чересчур затягивать его нельзя. Это все равно что вино в незакупоренной бутылке: чуть запоздаешь — и напиток, еще недавно восхитив тельный на вкус, оказывается прокисшим.

Так и не позвонив, Тацуэ распахнула дверь. Подняться к себе на второй этаж? Но успеет ли она? И она направилась в ванную комнату. Трехминутное пребывание там произвело в ее лице такую же перемену, какую чуть заметное прикосновение кисти художника производит иногда во всей картине. Инао уже входил в дом. Теперь ей, конечно, не успеть уйти в свою комнату, и она вернулась в столовую. Сев на диван, Тацуэ прислонилась к спинке и стала прислушиваться к шагам. Свет, падавший от окна справа, выгодно Освещал ее лицо. В профиль она была особенно хороша. Нежные углубления под глазами, словно ваятель слегка надавил тут лопаточкой, легкая тень, окружавшая глаза, отчего они всегда казались чуть-чуть подведенными, и сами глаза, формой своей похожие на морские ракушки, и густые длинные ресницы — все это придавало ее лицу неизъяснимую прелесть. Ее свежие округлые щеки и маленький, чуть заостренный подбородок в профиль казались особенно очаровательными.

Зная это, Тацуэ приняла соответствующую позу. Коль скоро она решила выйти замуж, не следовало пренебрегать своими чарами.

— Кидзу уже третий день не появляется дома,— сразу начал Ода.

Войдя в старинные, крепостного типа ворота с зарешеченным оконцем (Ода не раз говорил, что его совсем не тянет в дома с подобными воротами), он прошел через обсаженный деревьями передний дворик и, повернув направо, вскоре оказался перед флигелем, в котором помещалась контора домоправителя виконта Ато.

— По делам лаборатории,— продолжал он,— мне пришлось быть неподалеку от его дома, и я решил к ним заглянуть. Жена говорит, что, будь это в другое время, можно было бы и не очень беспокоиться, но сейчас она очень встревожена. Это вполне понятно.

— Значит, он и раньше не всегда являлся домой? — спросил Сёдзо.

— Кажется, да. Но это бывало не часто. Однако в последнее время он здорово распустился.

— Да быть не может, чтобы в такое время он вел себя легкомысленно.

— Конечно. Об этом и я говорю. Может быть, в редакции что-нибудь знают? Только вряд ли... Всякие мысли лезут в голову, как вспомнишь времена землетрясения.

Ода, растерянно моргая глазами, печально смотрел сквозь толстые стекла очков. Зверское умерщвление известного лидера анархистов, который во время землетрясения 1923 года был задушен вместе со своей женой и младенцем, злодейское убийство профсоюзных руководителей в Кацусика (Кацусика — название одного из районов Токио), которых зарезали в тот момент, когда начались так называемые волнения среди корейцев, и затем целая серия событий, вызванных полицейским произволом и террором военщины, обагрившей свои руки кровью невинных жертв,— все эти грозные призраки, которые с позавчерашнего дня то и дело вставали перед Сёдзо, волновали и Оду и усиливали его страх за Кидзу.

— В этой суматохе они ведь могут черт знает что натворить! Или ты думаешь, что все обойдется?—взволнованно