— Нет, из клуба только Эдзима. Остальные — это семья Таруми и еще три-четыре человека. Сейчас ведь такое время...

Мятеж молодых офицеров был подавлен. Один из главарей покончил с собой, остальных посадили в тюрьму. Был’ сформирован новый кабинет министров. Инцидент, таким образом, был исчерпан, но военное положение все еще не отменялось. Это несколько удивляло виконта Ато, но и только. Что касается социальных причин, породивших недавние грозные события, то они его не занимали. И, уж конечно, ему и в голову не приходило поискать какую-то связь между этими событиями и тем укладом жизни, который позволяет некоторым людям каждые три года посылать своего повара в Китай только для того, чтобы он мог познакомиться там со всякими новшествами в китайской кулинарии.

О существовании этой странной связи он даже не подозревал. Наоборот, он был убежден, что такая роскошь — добродетель, украшающая богача и более, чем что-либо другое, достойная зависти, похвалы и подражания. Во всяком случае он собирался завести нечто подобное и у себя в доме. Чем он хуже других? Но для этого потребовались бы дополнительные расходы и пришлось бы столкнуться с такой малоприятной организацией, как семейный совет. Какая досада! Ему и без того немало докучали финансовыми делами. Стоило только управителю Окамото появиться со своими бесчисленными конторскими книгами, как на виконта нападала смертная скука. Все эти аккуратные колонки цифр были для него все равно что ассиро-вавилонская клинопись. Конечно, вести учет приходов и расходов чрезвычайно важно, особенно когда у человека такое огромное состояние, как у него, виконта Ато, состояние, которым могла бы гордиться любая аристократическая фамилия. Он был владельцем ценных бумаг, обширных земельных и лесных угодий, усадеб и домов.

Следовательно, бухгалтерия была необходима. Сам он в бухгалтерии ничего не смыслил, однако, слушая отчеты своего управителя, поддакивал ему или поощрял кивком. Однако виконт порой переставал различать, кто же в действительности хозяин всего этого состояния: он или тот, кто ведет его финансовые дела. Он мучительно завидовал дававшему ему пояснения управителю — по лицу старика Окамото было видно, что он-то все понимает.

Тайное недовольство и даже какое-то враждебное чувство, которое он питал к управителю, вызывалось не только решительным отказом Окамото увеличить хозяину ассигнования на личные расходы, но и тем, что тот без конца досаждал виконту своими мудреными бухгалтерскими книгами.

— Мне кажется, что Тадафуми непременно следует учить бухгалтерии, как ты на это смотришь?

Миоко привыкла к неожиданным скачкам в разговорах мужа, но эта затея настолько удивила ее, что она сняла руки с цудзуми, который начала было настраивать, перетягивая ремешки.

— Что это вам вдруг пришло в голову?

— Я уже давно думаю об этом. Я считаю неправильным, что бухгалтерию должны знать только дети банкиров.— Ато не признался жене в том, что и сам иногда чувствует острую необходимость в таких познаниях, но изложил ей свой план: вместо Канно, обучавшего сына английскому языку, взять преподавателя, который преподавал бы мальчику счетоводство.

— Нет, нет, ни в коем случае,— запротестовала Миоко. Она сказала это, как говорила обычно, не громко и не особенно тихо, и голос ее чуть заметно дрогнул.— Я не могу с этим согласиться.

— Почему ?

— С тех пор как мальчик берет уроки у Канно, он сделал заметные успехи в английском языке. Он занимается им охотнее и старательнее, чем каким-либо другим предметом. Заставить Тадафуми вместо английского языка изучать бухгалтерию? Нет, это просто немыслимо!

— Ну что ж, коли так, неволить не буду.

Ато знал, что его на редкость послушная жена способна в вопросах воспитания сына проявлять самостоятельность и непоколебимую твердость. К тому же сейчас его больше всего занимал предстоящий обед у Инао: как бы пиршество вдруг не отменили или не перенесли на другой день. Даже эта мысль обучать сына счетоводству возникла у него в связи с размышлениями о китайской кухне Инао. А сегодня вечером его ожидала игра в маджан у графа Г. У графа недурное красное бургундское, да и морские ежи из Симоносеки, наверно, уже прибыли. И виконт не стал сейчас настаивать на своем. Он поднялся со стула, потянулся и зевнул так, что, вероятно, зевок было слышно даже в саду, и, шлепая домашними туфлями и насвистывая какую-то запомнившуюся ему мелодию, удалился к себе.

Миоко снова взялась за цудзуми. Он совсем перестал звучать. Она пробовала настроить его, передвигая между ободом и кожей квадратный кусочек картона, похожий на пластырь от головной боли, но со вздохом убеждалась, что прежнего чистого звука не получается. Звук был глухой, еле слышный, будто доносился откуда-то издалека и не имел никакого отношения к инструменту, который она держит в руках.

«Закроешь глаза — и черт за ангела сойдет!» — говорила бабушка, когда Миоко в восемнадцатую весну ее жизни против воли выдавали замуж. Эту поговорку бабушка, до глубокой старости сохранившая стройную, изящную фигуру танцовщицы, некогда, видно, сама от кого-то слышала. Это была трезвая философия общества, в котором она жила, и это было все, что она могла в утешение нашептывать внучке, обнимая ее. А внучка резко отстранялась от бабушки и, закрыв лицо рукавом кимоно, безудержно рыдала. Ей было обидно, горько и совестно. Бабушка, которая больше всех любила Миоко и которой девушка платила тем же, после этого стала ей ненавистна. Ведь именно бабушке она доверила свою тайну — призналась, что любит другого!

Отец Миоко, Нива, был придворным чиновником. Свое состояние он наследовал от видного сановника, сделавшего головокружительную карьеру в смутное время Реставрации. Сановник этот, сочетавшийся законным браком с его матерью уже после рождения ребенка, считался отцом Нива. Сам Нива презирал мать за ее прошлое и не питал к ней сыновних чувств. В его доме было наложено табу на изображение листьев индийской конопли только потому, что мать еще до того, как покрыла законным браком грехи молодости, любила носить кимоно с шемизетками, на которых были вышиты бледно-лиловые листочки. У Нивы, теперешнего главы семьи и крупного придворного чинов» ника, листья индийской конопли будили унизительные вое» поминания, и в его доме их изображение не допускалось ни на одежде, ни на утвари, ни на полотенцах. Бабушка и сама была столь же щепетильна, и по той же причине. Она была красива, умна и держалась с таким достоинством, которому могли бы позавидовать многие родовитые аристократки. Миоко было пять лет, когда она лишилась матери и осталась на попечении бабушки, воспитывавшей ее по-своему. Бабушка заменила ей