являются хозяевами своего языка, ни один народ не является автором того языка, на котором он говорит. Максимум того, что доступно человеку в отношении языка – это перейти на язык другого народа. Человек рождаясь, при всей своей активности остается ведомым (языком). Если игнорировать религию, то язык начинает казаться средством общения и сознания, системой условных знаков, системой рефлексов. Если не игнорировать религию с её тысячелетним опытом, то язык получит другое концептуальное содержание. А именно: человеческие языки выстроены на границе «двоемирия»; это место встречи персонажей этой и той реальностей; с одной стороны, людей и, с другой стороны, персонажей трасцендентной реальности, – как бы их не называли: духи, боги, демоны, пенаты, архангелы, шайтаны, гении, бесы. Так что за трагедийные события человеческой истории ответственность несут не только люди. Историкам и культурологам никогда не объяснить «человеческим фактором» бесчеловечные ужасы мировых войн с участием самых культурных наций, забывая сакраментальное «бес попутал».

Существует такой детский вопрос: где живут боги? В философии на него можно дать, допустим, такой ответ: где постоянно живут боги – конечно, неизвестно, но иногда они живут в языке. У М. Хайдеггера было выражение «язык – дом бытия»; в этом философско-поэтическом высказывании есть та правда, в которой образ дома верен буквально: язык – это дом, только не абстрактного «бытия», а реальных персонажей из трансцендентной реальности. Кстати, дом – это не здание, а то место уютного бытия, где, как писал В. Высоцкий, «Пусть ночью, днем,/ Всегда твой дом./ И здесь не смотрят на тебя с укором». Человеческий язык сформирован под уютный храм для общения людей и богов. Пожалуй, метафора «храма» как места встречи людей и богов более всего выражает суть языка.

Человек в родном языке является всего лишь «прихожанином». Он входит в «дом бытия» (язык) местоимением «я». «Я» гарантирует место в языке. «Я» – это не знак-дубликат имени, а нечто типа «абонемента», «входного билета», «должности». Человек-в-языке всегда «на должности» (говорящего). Человека-в-языке видно насквозь, потому что он говорит, кажет себя, сказывается, являясь тем самым зрелищем. Человек и «про себя» мыслит языком, оставаясь зрелищем, иногда посмешищем для тех, кто видит его в тайных помыслах. По-настоящему религиозные люди, особенно из монахов, знают это и следят за чистотой мыслей, помыслов, желаний.

Человек во всех разговорных языках всегда не свободен и всегда под взглядом, порой недобрым. Гениальность человека начинается с того, что своим языком для него лично оказывается не родной язык, а тот сущий язык, на котором вещи видят друг друга и, соответственно, видят того, кто видит их. Если человек остается только в человеческом языке – агрессивном по отношению к вещам, то не стоит удивляться тому, что говорящий человек становится несимпатичным всему окружению, и вещи перестают говорить с ним, казать себя. В результате к композитору не приходят чарующие мелодии, к поэту не приходят благозвучные строфы, писатель остается без чувства языка, полководец остается без победоносных планов, а к женщине не приходит суженый. «Сущий язык» в философии озадачивает многих: так было, например, с творчеством Аристотеля или Гегеля, по поводу языка которых прозвучало немало проклятий. Аль-Фараби жаловался на то, что «Категории» Аристотеля перечитал сорок раз, причем, без толку. Гегелевский стиль изложения У. Джеймс называл «бормотанием визионера», Л. Фейербах – «пьяными спекуляциями», А. Шопенгауэр объявлял «шарлатанством». Между тем, Аристотель с Гегелем говорили на одном языке – языке сущей феноменологии, в отличие, например, от Э. Гуссерля с его «строгой наукой» при игре в философию.

Тезис о том, что «язык – средство общения», затемняет другую сторону языка – как средства разобщения. Способность разобщения людей заложена в вербальном языке изначально. Ф. де Соссюр утверждал, что язык невозможно сохранить в неизменном виде, он постоянно изменяется во времени и пространстве. Можно сказать больше: язык живет своей жизнью на теле человечества, так что человечеству остается только роль технического обслуживания. В результате два соседних народа, обслуживая свои языки, перестают понимать друг друга. Т. Гоббс уподоблял государство огромному и чудовищному левиафану, то же можно сказать о языке. Человечество приручает языки, благодаря чему появляется возможность их пользования, но от этого языки не перестают быть «вещью-в-себе» в своей дикой свободе.

Сама сложность вербального языка, его структурного строения, свидетельствует отнюдь не в пользу тезиса «язык – средство общения». Довольно странным выглядит тот факт, что чем древнее язык, тем сложнее он организован. Как отмечает Т.Я. Елизаренкова, «для морфологии языка Ригведы характерна невероятно развращенная флексия. У имени насчитываются десятки флексий, у глагола сотни. Существует сложная система противопоставления серий окончаний друг другу…» [Елизаренкова 1989, 509].

Повседневное общение людей, тем более в рамках семьи, племени, рода, совершенно не требует тщательного согласования слов в роде, числе, падеже, лице, времени, залоге; не требуется четкой артикуляции фонем. В живом общении люди понимают друг друга при всех дефектах дикции, телеграфном стиле речи, отсутствии словарного запаса, заикании и даже горячечном бреде. Вербальный язык избыточен для человечества в той же мере, в какой избыточным является либидо для сохранения рода. Родной язык и либидо многократно превышают необходимые и достаточные условия общения человечества в интересах сохранения жизни и ведения хозяйства. Тогда возникает философский вопрос: к чему такая избыточность и где искать её истоки?

В своё время З. Фрейд доказал несоразмерность сексуального влечения человека его возрасту и возможностям, а российский этнограф академик Л.Я. Штернберг при исследовании шаманизма выявил нечеловеческое начало человеческой сексуальности. В так называемой «шаманской болезни» (период полового созревания) возникает тотально-сексуальная проблематика сновидений, по своим картинам соответствующая образам «Кама-Сутры», но не традициям своей семьи и племени. Подросток оказывается задавленным сновиденческими образами чуждой ему сексуальной практики, – как оказывается, ради того, чтобы заключить брачный завет со сновиденческим персонажем под именем «духа предков». «Дух предков» выбирает себе из всей молодежи будущего сексуального партнера для «священного брака» (иерогамии), эротическими сновидениями лишая подростка здорового сна и тем самым общения со сверстниками (в том числе эротического). Сексуальное избранничество в шаманизме, оборотной стороной которого выступают традиции девственности, приводит к тому, что шаман в иерогамии оказывается наложником (наложницей) сновиденческого персонажа, причем с реальным знанием изощренных сексуальных практик. Как пишет Л.Я. Штерберг, «не шаман избирает духа-покровителя, а дух избирает шамана» [Штернберг 1936, 41]. «Здесь, – продолжает этнограф, – с необычайной яркостью раскрываются совершенно своеобразные интимные отношения между шаманом и избравшим его духом, отношения, основанные на сексуальных эмоциях» [Штернберг 1936, 143]

Изощренность строения вербальных языков (в грамматике, морфологии, фонетике) при сопоставлении с историей шаманизма не может не наводить на мысль о том, что человек в языковом отношении точно так же