не приемлют друг друга – феноменология этого «общения» существует, но, естественно, вне привычной человеку телесности. Для того, чтобы видеть, необязательно иметь глаза; видеть – это феномен и атрибут субъектности. Об этом догадывался еще Цицерон, ориентируясь на Аристотеля: «А ведь мы воспринимаем видимое не глазами… видит и слышит именно душа, а не части тела, которые служат ей как бы окошками, но которыми ничего нельзя чувствовать без присутствия и участия ума» [Цицерон 1975, 223]. Умопостигаемость видения, трансцендентальность его, имеет свою странную физику, на которой более всех настаивал М. Мерло-Понти: «Видение – это не один из модусов мышления или наличного бытия «для себя»: это данная мне способность быть вне самого себя…и моё «я» завершается и замыкается на себе только посредством этого выхода во вне» [Мерло-Понти 1992, 51]. Теоретическая позиция М. Мерло-Понти выводит видение из сферы разговорного языка на уровень, представленный в этнографии шаманизмом, – с последующим осмыслением его посредством концепта «измененных состояний сознания».

В философском понимании субъект представляет собой понятие абстрактное и всеобщее. Я попытаюсь конкретизируется это понятие несколькими признаками, «атрибутами» (подобную конкретизацию можно, кстати, найти и у М. Хайдеггера, процеживая его многословие). Во-первых, субъект – это то, что видит свое окружение, имеет свою точку зрения (Blickstand) на окружающее. Во-вторых, субъект всегда предпринимает попытки господствовать над всем, что видит. В-третьих, субъект капризно волит быть любимым всеми, кто видит его (онтологическую «капризность» субъекта одним из первых подметил Ф.М. Достоевский). Когда говорят о том, что любовь правит миром, то в этом есть онтологическая правда. Но точно так можно говорить о том, что воля правит миром (на чем, как известно, настаивал А. Шопенгауэр). Три атрибута субъекта играют в организации миропорядка роль принципа разделения властей. Так, если господство становится чрезмерным, перестают любить. Если любовь переливается через край, то умаляется воля к власти. Если видение становится всевидящим, то меркнет любовь и атрофируется воля. Если в мире и есть некое саморегулирование, то осуществляется оно исключительно субъектными отношениями всего со всем. В отношении субъекта всё сущее едино, от творца до творений. Выражаясь старинным философским языком, можно сказать, что единство мира в его субъектности, а не в чем либо другом типа материи, бога, абсолюта, субстанции.

Субъектность вещей обладает одной странной особенностью, имеющей для понимания языка принципиальное значение: она может отделяться от самой вещи, превращаясь-перемещаясь в слово, в язык, в картину. Типичным примером может служить такое странное социальное явление благополучной Европы, как «секс по телефону»: вся феноменология секса оказывается в разговоре. Точно так же при вуайеризме феноменология секса оказывается в подглядывании, так что на долю телесности остается нечто подобное целованию деревянными куклами. В той же логике могли бы, например, существовать «драка по телефону» или «ужин по телефону». Это может показаться забавным, но феномен европейской классической музыки и жанры приключенческого романа существуют точно таким же «телефонным способом» – «разговором». Меломаны и книголюбы смещаются из одной реальности в другую, порой выпадая собственным субъектом из реальности вещей. Реальность способна двоиться, позволяя уходить в язык и появляться из языка. Подобное возможно только благодаря тому, что язык как таковой представляет собой не систему знаков, а систему межсубъектных отношений вещей. В поэзии А. Толстого есть такие строки:

«И вещим сердцем понял я,

Что всё, рожденное от слова,

Лучи любви кругом лия,

К нему вернуться жаждет снова».

Вещи вещают о себе, так появляется феноменология бытия отдельно от телесности – «немолчный разговор» (А. Толстой), «сказываемое» Аристотеля. Поэты, прислушиваясь к «сказываемому», начинают вдруг бормотать, завывать, шептать, шевелить губами в поисках фонем – из чего рано или поздно складывается изначальная «речь». Наглядным примером может служить замечательный поэтический опыт в «Розе мира» Д. Андреева.

Поэтический шаманизм сам по себе вряд ли привел бы к формированию членораздельной речи, если бы в нем не было того, что называется «вестями», «знанием». Нечленораздельная речь «поэтов» сопровождалась вполне содержательными видениями, как это имеет место, к слову сказать, в европейской классической музыке с её прочувственными образами «бури и натиска». Экстатическая экзальтация шаманствующих поэтов (не без влияния растительных галлюциногенов) позволяла вклиниться в разговор вещей между собой, например, организма и ландшафта, что приводило к так называемому «рецептурному знанию», которое в культуре приняло форму сначала знахарства, потом медицины. Рецептурное знание в цивилизации оказывается доступным немногим (жрецам, гениям, пророкам, энтузиастам); между тем все исходные знания цивилизации в области медицины, строительства, математики, геологии, доместикации растений и животных получены рецептурным путем, то есть поэтическим вдохновением жрецов-энтузиастов в их трансовых ритуалах.

Возможности шамано-жреческого познания распространялись не только на технологии медицины, математики, металлургии, транспорта, строительства, сельского хозяйства, но и на ту область, которую стали связывать с религией. Религия – это, собственно, та область реальности, где субъектность представлена в отдаленности от вещей, в персоналистичном виде. Так появляются «этот» мир с людьми и «тот» мир» с ангелами, архангелами, чистой и нечистой силой. В философии языка, в филологии и лингвистике про «двоемирие» не вспоминают, стремясь ограничиться этим миром, в котором далее сравнительного языкознания, семиотики и психологии социальных отношений на «пути к языку» продвинуться невозможно.

Но язык – явление не этой реальности, то есть вещной. Человеческие языки, с которыми имеют дело лингвисты, являются поздним продуктом открытия языка и преобразования его под текущие нужды. Если воспользоваться аналогией, то можно говорить об открытии огня (дар Прометея), и отдельно о способах его применения (обогрев, освещение, теплотехника – от кулинарии до металлургии). В продолжение аналогии с огнем можно сделать существенное уточнение: не человек открыл для себя язык, а человеку открыли язык в качестве подарка от каких либо «прометеев». И не факт, что подарок преподнесен бескорыстно. Не случайно М. Хайдеггер обращает внимание на поэтическое высказывание Гёльдерлина: «…и потому опаснейшее благо – язык дан человеку, чтобы он, творя и разрушая,.. показал, что он есть такое…» [Хайдеггер 2003, 69]

В свое время И. Кант, как известно, обнаружил ограниченность человеческого разума. За приделы дозволенного познания человеку выйти не дано. А всё то, что доступно познанию, оказывается в превращенном виде, наподобие сказок детям об их появлении на свет. Философия истории дополняет кантовский агностицизм малоутешительными заявлениями о том, что человеческая история – не арена счастья, что человек – игрушка, что лучшее для человека – вообще не родиться. В философии языка пессимистичные выводы философии истории почему-то не принимаются во внимание, а зря. Языки человеческие принимают самое активное участие во всей трагедии человеческой истории, при этом люди далеко не