Черт возьми, это еще почему, подумала я, переворачивая страницу.

«Я заплатил кучу денег, чтобы нас с Айрис вывезли из Лужиц как можно скорее, – продолжал мистер Уиткомб. – Мне хотелось забыть Дзенгаст как дурной сон. Доктор Р. советовал нам не торопиться, намеки Канторки заставили его осмотреть Айрис с особым тщанием, и этот осмотр выявил, что она беременна, возможно, уже на четвертом месяце. Но я упорствовал в своем нежелании оставаться здесь, а мысль о том, что наш сын появится на свет в этом преддверии ада, была для меня невыносима. Итак, с большими усилиями и затратами мы добрались до ближайшего порта и погрузились в корабль, идущий к родным берегам. Во время этого путешествия наперегонки с природой нам оставалось лишь надеяться, что мы окажемся дома прежде, чем наступит заветный срок. Слава Богу, мы прибыли заблаговременно, и все муки, которые выпали на долю Айрис, она перенесла под родной крышей.

Теперь, милый Адельхарт, у нас есть наследник. Мы назвали его Хайатт. Доктора утверждают, что мы вряд ли сможем иметь еще детей, так что он останется единственным. Он крупный и здоровый, красив и соразмерен, как и полагается ребенку, ставшему плотью от плоти моей обожаемой Айрис. Но есть что-то тревожное в его чрезмерно спокойном и кротком нраве. Он почти не плачет, ничего не требует и не выражает бурных протестов. Подчас он кажется очаровательной куклой, а не живым мальчиком. Все игрушки, которые мы перед ним ставим, он принимает с исполненным достоинства равнодушием. Взгляд у него мечтательный, глаза обращены внутрь себя, как у его матери, когда она погружена в творчество. Ничто в окружающем мире не способно потревожить его надолго, и мне кажется, многие вещи оказываются за пределами его восприятия, хотя он вовсе не слеп. Порой наш сын смотрит в пустоту и на губах его играет улыбка, он смеется, словно слышит ангельское пение или наблюдает за танцами призраков.

Хуже всего то, что Айрис опечалена и полагает, что опечалила меня. Она не подает виду и не выдает своих чувств ни словом, ни намеком, но я знаю ее слишком хорошо. Она винит себя за состояние Хайатта и, вероятно, думает, что я тоже виню ее, хотя я бесконечно далек от этого. Уж если бы мне понадобилось возложить на кого-то груз вины, я, разумеется, выбрал бы себя. Без сомнения, с моей стороны было крайне самонадеянно полагать, что я смогу разрешить все загадочные странности моей жены и обеспечить ей долгое прочное счастье. Без сомнения, я совершил ошибку, отвезя ее „домой“ и позволив той мерзкой старой ведьме нанести новый удар по ее разуму, сделав ее участницей кошмара, который они устаивают меж борозд того проклятого поля. О, с каким бы удовольствием я сжег это поле дотла и засеял солью…

Впрочем, довольно сетовать. На все Божья воля – так было испокон веков, и так будет до скончания мира. Я готов безропотно принять все, что ниспошлет мне промысел Господень – тем более, у меня нет иного выбора.

Постараюсь впредь не слишком досаждать моей дорогой Айрис своими супружескими притязаниями. Более того, я решил оставить всякие попытки даже после того, как она восстановится, ибо у нас нет никаких причин и обязательств, заставляющих продолжать их. Как тебе известно, существуют иные возможности, французские методы и так далее. Будь у нее желание, мы сумели бы найти выход. Несмотря на все ее странности, в душе она остается невинной девушкой, и совесть не позволит мне требовать от нее того, что она не хочет предложить добровольно. Я слишком люблю ее и не престану любить никогда.

Остаюсь твоим любящим кузеном, человеком с любящим сердцем и беспокойным умом.

Во Христе Господе, аминь,

Арт. М. У.»

13

Отложив письмо мистера Уиткомба, я откинулась на спинку стула. Крики, визг, топанье и звуки губной гармошки, долетавшие из соседней комнаты, наконец стихли, дав мне возможность расслабиться и без всякого раздражения смотреть в потолок. Через несколько секунд глаза мои закрылись сами собой. Темнело, за окнами зажигались фонари.

В красном сумраке, царившем под моими веками, целый ряд странных совпадений между моей жизнью и жизнью миссис Уиткомб казался особенно впечатляющим. Головные боли и бессонница – раз; увлечения, более похожие на одержимость и разрушающие жизнь, – два; невероятно терпеливый и любящий муж, готовый поддерживать жену во всем, – три; особенный ребенок – четыре. И, наконец, пять – глубокий обморок (предположительно, вызванный солнечным ударом) при попытке исследовать историю о Госпоже Полудня…

Перед моим мысленным взором возник мистер Уиткомб. Он был таким, как на свадебной фотографии – жесткий целлулоидный воротничок, моржовые усы, но в руке сжимал пистолет. Вне всякого сомнения, он винил себя в болезни Хайатта. Что до миссис Уиткомб, чувство вины охватило ее сразу после родов, и по мере того, как ней возвращались силы, становилось все мучительнее. Они оба кружились в мучительной орбите и страдали в одиночку, не способные искать утешения друг у друга. Господи, вот ведь трагедия.

А что касается остального, всей этой готической чепухи? Неужели это правда? Разве такое может быть правдой?

(Нет.)

Он верил в то, что это правда. Иначе зачем бы об этом рассказывать. Зачем он вообще написал это письмо?

Потому что его преследовало чувство вины, тут же ответила я на свой собственный вопрос. Или просто обычная викторианская долбанутость. Человек решает никогда больше не заниматься сексом со своей женой «ради ее же блага», и ему даже в голову не приходит спросить, какого она мнения на этот счет. Неудивительно, что их брак распался.

Через приоткрытую дверь спальни я слышала, как зазвонил мой телефон. Саймон ответил на звонок и сказал, что я сплю и не могу сейчас разговаривать; я не стала возражать. Несколько минут я не двигалась; надо было встать и включить настольную лампу, но конечности мои онемели, налились тяжестью, распространявшейся по всему телу. Стоит ли все это рассказывать кому-либо – Саймону, Сафи, Яну Маттеусу? Вопрос этот упорно вертелся у меня в голове. Факты, конечно, любопытные, но насколько они важны для нашего исследования? Бесспорно, они помогают понять причины эксцентричного поведения миссис Уиткомб, объясняют, почему после исчезновения сына она решила заточить себя в четырех стенах, выплескивая свою боль сначала в настенные росписи, затем в фильмы…

Впрочем, несмотря на свое затворничество, она посещала спиритические сеансы.