– Петроний читает все подряд, – заметил Серен и погладил весьма развратно изогнутую рукоять посоха. – Хочет глубже вникнуть в грязь.

– Принимаю твое приветствие.

Петроний поднял кубок и мелкими глотками выпил вино.

Серен осушил свой кубок залпом.

– Манеры, не забывай о манерах, – напомнил Петроний. – Ты в обществе императора, прояви уважение. И даже если ты любитель рабов, никогда не пей залпом, это неприлично.

И он аккуратно промокнул губы салфеткой.

– Сегодня я колесничий, – вступил я в перепалку, – поэтому говорите что вздумается и не обращайте на меня внимания.

– Об этом ты можешь пожалеть, – приподнял тонкую бровь Петроний.

И только тогда я заметил Британника, который, скрестив руки на груди, сидел в углу и смотрел в пол. Он был в простой тунике – никакого тебе костюма или хотя бы украшения из ряда вон. После смерти Клавдия я его практически не видел. Я подошел к нему и жестом приказал слуге поднести кубок с вином.

– Что, отказываешься от вина в такой день? – поинтересовался я. – Правда хочешь перевернуть все с ног на голову?

– Я отказываюсь от любых твоих подношений. – Британник зыркнул на меня как на какого-то разбойника. – Неудивительно, что сегодня ты решил прикинуться колесничим, ведь всегда хотел им быть.

– Мы те, кто мы есть. В любом случае тут полно еды и других напитков.

– Я не голоден, – сказал Британник.

– Что ж, развлекайся.

Я вернулся к Петронию, который тем временем рассуждал об Овидии.

– С днем рождения! – Он томно посмотрел на меня. – Кто-нибудь знает стих, посвященный семнадцатилетнему императору? Нет? А все потому, что таких еще не было! А как насчет семнадцати лет правления?

– Если ты не в курсе, Петроний, то столько тоже еще никто не правил! – сказал, вскинув голову, Отон, и его парик чуть съехал набок.

* * *

После трапезы, уже под утро, мы предавались азартным играм. Игру вели по очереди и пили с каждым проигравшим, так что к тому моменту, когда пришел мой черед, пол у меня под ногами уже слегка покачивался. Надо было выбрать того, кто, скорее всего, не захочет выполнить придуманное для него задание. Британника весь вечер игнорировали, и я решил вызвать его, рассудив, что это поможет ему влиться в нашу компанию – насколько это вообще возможно, ведь он был моложе всех и еще не получил тогу мужественности, хотя этот день был уже не за горами.

– Британник… – я указал на него, – приказываю тебе развлечь нас песней.

Он встал – возможно, единственный трезвый среди нас, – вышел в центр комнаты и запел на удивление громким и сильным, как у опытного певца, голосом. Он обращался к каждому из нас, и я, хоть и был пьян, узнал эту песню. Песня Андромахи, оплакивающей трон, который украли у того, кто имел на него полное право.

Без отца, без дома,

Без наследства,

Все отнято, все украдено,

Все ушло,

Вся надежда улетучилась.

Верните мне все, о боги!

Закончив петь, Британник остановился передо мной и сказал:

– С днем рождения тебя, Луций Домиций Агенобарб.

Он повернулся ко мне спиной и вышел из зала. Повисла гнетущая тишина.

– Говорил же, ты еще пожалеешь, – нарушил молчание Петроний.

* * *

Не я – Британник пожалеет! О да, я ему сочувствовал, но теперь от сочувствия не осталось и следа. Посмел оскорбить меня на глазах у гостей в день моего рождения! Я не стыдился данного при рождении имени, но, обратившись ко мне так, Британник открыто отказался признавать тот факт, что я усыновлен Клавдием; отказался признать меня императором и публично заявил, что считает себя единственным законным наследником Клавдия. Да, празднование было закрытым для посторонних, но в Риме все тайное становится явным, и я не сомневался, что уже на следующее утро все в городе узнают о выступлении Британника.

И мать к полудню, естественно, обо всем узнала. Она буквально ворвалась в мои покои, когда я просматривал донесения из Армении. Лицо ее кривилось в усмешке. Я выжидал, пока мать заговорит, чтобы понять, какой курс она выбрала.

– Представляю, как ты стоял, набычившись, пока он ораторствовал. Ты никогда не умел сразу ответить.

– В данном случае это было бы ниже моего достоинства.

– Какое высокопарное оправдание!

Мать вскинула подбородок и, прищурившись, посмотрела мне в глаза.

– А что? – отозвался я. – Как по мне, лучше смолчать, чем ляпнуть глупость.

– Сдается мне, Британник в чем-то прав. И знаешь, я склонна согласиться с ним и с теми, кто считает, что я совершила ошибку, сделав из тебя императора.

Ее сомнения начали набирать силу уже через месяц после моего воцарения – с того дня, как я ясно дал понять, что она не станет править на равных со мной. Об этом я ей и сказал.

– Полагаю, ты думаешь, что Британником будет гораздо легче управлять, – добавил я. – Но возможно, он тебя очень и очень неприятно удивит.

Я шагнул ближе к матери, вынуждая ее отступить к столу, но она отказывалась сдавать позиции, пока я не подошел вплотную.

– Открою тебе один секрет, – прошипел я ей на ухо. – Никто, даже ребенок, не любит, когда им помыкают или когда его контролируют. Британник доказал, что он совсем не тот послушный ягненок, который так тебе нужен.

И тут мать отступила:

– Он хотя бы знает, что такое верность.

– Верность мертвому отцу? Легко быть верным покойникам, они не такие требовательные. Если же ты хочешь сказать, что я не предан тебе, то это неправда. Быть верным и идти на уступки – совсем не одно и то же. Особенно во вред себе.

– Говоришь так, будто я желаю тебе зла, – сказала мать.

Голос был грустный, но она умела окрасить свою речь в нужные тона. На меня это больше не действовало.

– Только мудрый способен понять, что может принести вред в долгой перспективе, – заметил я.

– И ты обрел эту мудрость? – рассмеялась мать. – Тратя время на уроки поэзии и игры на кифаре?

Мать заметила мой новый инструмент, который только доставили от мастера. Я к этому времени уже вполне освоил лиру, и Терпний готовился на днях дать мне первые уроки игры на кифаре.

– Это разрушает тебя! – воскликнула мать.

Она пнула кифару, и та слетела с подставки – взмыла в воздух и треснула, стукнувшись об пол. Какое кощунство! Я наклонился и поднял разбитый инструмент. Великолепное дерево, тонкая резьба, ручная работа мастера – все уничтожено.

– Ты ничего не понимаешь. –