Шрифт:
Закладка:
Бурр, в великолепной униформе, подал знак, и тут же затрубили фанфары – их звуки отражались от стен окружавших дворец зданий.
– Император Клавдий умер! Узрите вашего нового правителя Нерона!
Наступила оглушающая тишина. Возможно, собравшиеся у дворца люди задавались вопросом: «Где Британник?» Но уже в следующее мгновение площадь накрыл рев одобрения.
Эти сладостные предвечные звуки я не забуду никогда в жизни.
* * *
Все шло в точном соответствии с планом матери. Меня в паланкине пронесли по улицам Рима к казармам преторианской гвардии. По мере нашего продвижения все шире распространялись новости и все больше людей высыпало из своих домов – они заполоняли улицы и мешали проходу.
– Нерон! Нерон! – кричали римляне.
Время от времени я протягивал руку из окна паланкина и касался их ладоней. Мой путь был усыпан цветами. Стояло время фонтиналий[38], и каждый фонтан в Риме был украшен цветочными гирляндами. Вода в фонтанах пела и журчала, но без укора за то, что люди бросали мне ее цветы.
Двенадцать тысяч солдат в казармах преторианской гвардии признали меня своим императором, а я пообещал им денежное вознаграждение, равное выплате за двенадцать лет каждому. Такова плата за императорство.
После казарм – курия и сенаторы, ожидавшие моего появления с серьезными лицами. Прибыл я туда уже далеко за полдень, и косые солнечные лучи заливали все мягким золотистым светом. И снова все прошло стремительно – именно так, как запланировала мать. Поддержка преторианцев лишала сенаторов любой возможности выдвинуть своего кандидата. Я выступил перед ними с написанной Сенекой речью. Речь, естественно, была идеальной, преисполненной уважения к сенату; в ней содержалось бесконечное множество связанных с моим правлением обещаний. Когда я договорил, сенаторы единогласно заявили, что это речь божественная и она будет выгравирована на серебряных табличках, дабы каждый новый консул прочел ее перед вступлением в должность. Так совершается переход от гражданина к всемогущему правителю: мои слова (вообще-то, не мои) отныне признавались божественными.
Сенаторы буквально завалили меня всяческими титулами, но от одного я отказался – это был Отец отечества.
– Позвольте, я сначала его заслужу, – сказал я им.
* * *
Когда мы вернулись во дворец, тело Клавдия уже куда-то перенесли. Я должен был переселиться в его покои, но только после похорон, и это меня вполне устраивало – для одного дня перемен было более чем достаточно. Стоя у окна, я наблюдал, как в темнеющем небе одна за другой появлялись и становились ярче звезды. В комнате снова зажгли масляные лампы, и так замкнулся круг этого дня.
Мать тихо вошла в комнату и встала рядом со мной. Взявшись за руки, мы молча застыли на фоне звездного неба. Говорить было не обязательно, для такого момента просто невозможно найти подходящих слов. Спустя какое-то время мать направилась к выходу, по пути оставив на моем столе свиток. Дверь бесшумно закрылась.
Я тяжело опустился на стул. Просмотреть содержание свитка или все же подождать, пока не спадет усталость после дикого напряжения? Я действительно жутко устал – можно даже сказать, выдохся. Но содержание свитка принадлежало текущему дню, и одно это делало его для меня священным. Развернув свиток, я прочел полный список отныне занимаемых мной постов и полномочий.
Верховный главнокомандующий с абсолютным контролем над всеми легионами на суше и на море, которые дважды в год должны приносить мне клятву верности. Власть объявлять войну и заключать мир.
Верховный губернатор всех провинций империи.
Народный трибун с правом накладывать вето на все решения сената.
Великий понтифик – верховный жрец римской религии.
Август – глава государства, любое действие против которого является оскорблением величия и государственной изменой.
О, какая власть в одних руках – в моих руках! Я был ошеломлен и не мог поверить своим глазам. Я свернул свиток. Надо было запомнить этот момент и сделать все возможное, чтобы оправдать оказанное доверие.
В дверь тихо постучали, в комнату вошел стражник.
– Император, каков будет пароль на сегодняшнюю ночь? – спросил он.
– Лучшая мать, – ответил я.
Именно так должен был закончиться – и закончился – самый значимый и незабываемый день в моей жизни.
XXXII
Картину следующего дня, которая запечатлелась в моем сознании, я мог бы сравнить с плавно опускающимся на землю шелковым платком. Нереальность происходящего постепенно сплеталась с суетной жизнью. Передо мной была масса обязательных к выполнению практических задач: торжественные похороны Клавдия; поздравления и признания от всех и отовсюду; переселение в покои Клавдия; обретение императорской печати; принятие на себя всех титулов и прав.
В отличие от других стран, где правят цари, в Риме не проводятся церемонии коронации. Не было ни помазания, ни диадем или корон – никакого свидетельства моего превращения из гражданина в верховного правителя. Именно поэтому все эти события слились в моей памяти в одно расплывчатое полотно. Но я почувствовал, что становлюсь другим, – внутрь меня просачивалось нечто, чего раньше там не было.
Другие видели и чувствовали это. А я чувствовал благоговейный трепет и нерешительность в суждениях со стороны тех, кто раньше совершенно свободно со мной общался. Даже Сенека изменился и теперь затевал со мной беседы, все равно на какие темы, будто бы с легкой опаской.
– О, перестань, – как-то попросил я его, – хватит уже относиться ко мне так, будто я уже не я. Уверяю тебя, я все тот же, между нами ничего не изменилось.
Сенека покачал головой, словно сожалея о том, что собирался сказать:
– Нет, мой господин, изменилось все.
И тогда я понял – больше никогда и никто не откроется мне, не будет со мной до конца честен. Я вошел в неведомую страну, где всегда буду путешествовать в одиночку.
* * *
И только один человек не понимал этого – моя мать. Во мне она видела не императора, а подвластного ее воле мальчика – ну или того, кто должен ей подчиняться. Не сделай она из меня императора, все было бы иначе, но теперь она могла править из-за моей спины.
Однажды, не прошло и недели с начала моего императорства, я застал ее за заказом статуи. Статуи, символизирующей мое воцарение.
– Это не для Рима, а для провинций, – сказала она. – Как тебе? Нравится?
На эскизе я, в военной форме, стоял справа от матери, а она чуть наклонялась, опуская мне на голову лавровый венок. Она – статная и высокая, выше меня, а я какой-то недовольный, с надутыми, как
