безусловно, буду следовать. Но в чем вам, несомненно, благоволит судьба, так это в том, что я не принес с собой наследственной вражды, междоусобных войн или семейных распрей. Со мной все новое, без дурных примесей былого.

И я действительно хотел начать свое правление с чистого листа. Прошлое, сотканное из вероломства, было грязным, пусть даже в результате всего этого я и стал императором. Однако лица сенаторов предусмотрительно ничего не выражали.

– Я отказываюсь от того, что ранее было под вопросом. Я не буду втайне рассматривать судебные дела. Я не стану закрывать глаза на подкуп и фаворитизм. Я разделю личное и государственное. И что важнее всего, сенат сохранит за собой свое историческое предназначение.

На последней фразе сенаторы с ликующими воплями повскакивали на ноги.

Вернувшись в императорские покои, я снял тогу, бросил ее на спинку кресла, сел и положил ноги на табурет.

– Ну как? Я справился? – спросил я Сенеку, расслабившись.

– Думаю, все прошло очень даже хорошо. Похоже, они тебе поверили.

– Я говорил правду, с чего им мне не верить?

– При всем уважении, они слышали столько обещаний от стольких императоров, что я не стал бы их судить, появись у них желание подождать и посмотреть, насколько правдивы твои обещания.

Я пожал плечами – пусть ждут. Мои обещания – не пустые слова.

* * *

И все, что я сказал об империи, тоже было правдой. Настали мирные времена. После завоеваний Клавдия в Британии наши земли расширились до тысячи двухсот миль в длину – от Британии до Мавритании – и до двух с половиной тысяч в ширину – от Испании до Каппадокии. Тридцать три покорные провинции слали Риму дань: из Александрии шли караваны груженных зерном кораблей; с Кипра поставлялась медь; из Греции – произведения искусства; из Испании – лошади, ну и так далее. Что касается армии, когда сражаться не с кем, остается преобразовывать захваченные территории – строить дороги, мосты, акведуки, форумы и храмы.

– В империи все так хорошо, что даже ты ничего не испортишь, – как-то заметила мать.

Она сказала это небрежно, вроде как пошутила. Но в тот момент, не знаю уж почему, это сильно меня задело.

– Больше никогда не говори со мной в таком тоне. Запомни – ты говоришь с императором.

– А ты не забывай, – мать пристально посмотрела мне в глаза, – кто слепил из тебя императора.

– Сдается мне, пришла пора тебе об этом забыть, – парировал я. – Что сделано, то сделано.

– А ты не забывай, что все можно повернуть вспять.

Она блефовала. А как иначе? Как она могла отменить то, что уже сделала своими же руками?

* * *

Октавия появлялась со мной на публичных мероприятиях, но не пожелала переселиться в освободившиеся для нее императорские покои.

Когда у нас зашел об этом разговор она сказала:

– Мне здесь хорошо, и, знаешь, я так полюбила мои новые мозаики, что жаль с ними расставаться.

Она застенчиво улыбнулась, а я притворился, будто ей поверил – будто не понимал, что она просто не хочет жить рядом со мной. Наш брак был притворством, но мы оставались какими-никакими друзьями. Подобные союзы и сохраняются только благодаря способности маневрировать и уважать друг друга.

XXXIII

Сатурналии и мой день рождения. Я уже упоминал, что мать подарила мне бюст Германика, ну а я решил пригласить на праздничный ужин только тех, кого искренне хотел видеть. Это был мой подарок себе. Разве только во избежание скандала пришлось терпеть присутствие Октавии и Британника, остальные гости были для меня приятной и веселой компанией. Я слишком долго жил в изоляции и теперь наконец мог позволить себе обзавестись друзьями.

Среди приглашенных был человек, которого я хотел узнать получше, – спокойный и мрачноватый Гай Петроний Арбитр; был командир пожарной охраны Анней Серен. Также среди гостей был Клавдий Сенецио, который, по словам Сенеки, «погряз в роскоши и пороках». Одна эта характеристика пробудила мое любопытство, плюс к этому он обладал обезоруживающей улыбкой. Еще один гость – Марк Отон, невысокий мужчина, которого я видел на пире Клавдия; мне еще тогда показалось, что он носит парик. Но в этот вечер сатурналий любой мог нацепить парик или чего похуже. Я, например, оделся колесничим – естественно, из команды зеленых.

Остальных перечислять не стану, может, упомяну о них позже. На улицах разгуливали рабы в одеждах господ, а господа – в одеждах рабов или атлетов, актеров и танцоров. Все условности были отброшены, правила временно не соблюдались, все стали условно равны. Это были мои любимые праздники, и вот впервые я отмечал их в качестве императора и пригласил только тех, кого хотел видеть.

Октавия стояла у стены так, будто надеялась с ней слиться и навсегда исчезнуть. Она была в костюме весталки.

«Подходящий образ», – подумал я, глядя на нее.

Ее сопровождала женщина, которая позировала для осенней мозаики. Я подошел, чтобы их поприветствовать.

– Дорогая, ты прекрасно выглядишь, – обратился я к Октавии. – Только недостаточно греховно, сегодня вечером пристойность неуместна.

Я повернулся к ее спутнице – та была в великолепном греческом платье, ее голову украшал венок из дикого плюща.

– Сапфо, – опередила она мой вопрос. – Сегодня вечером я Сапфо.

– А вот это вполне греховно и точно против правил, – заметил я и процитировал любимые строки из Сапфо: – «Ибо грации предпочитают цветы и отворачиваются от некоронованных». – Тут я прикоснулся к ее венку и добавил: – Следует дождаться этого времени года.

– Будь мне подмогой, – отозвалась она строкой из «Гимна Афродите».

Произнесла она это на идеальном греческом; впрочем, чему тут было удивляться, если она по происхождению была гречанкой? Следует ли ответить? Ведь этой фразе предшествовали следующие строки:

Так приди ж и ныне, из тягот горьких

Вызволи: всему, к чему сердце рвется,

До конца свершиться вели, сама же

Будь мне подмогой[40].

Нет, это слишком вызывающе. Слова тайно обращены ко мне? Ведь она могла догадываться, что я знаком с этой поэмой Сапфо. Октавия внимательно за нами наблюдала, поэтому я просто кивнул в ответ и пошел дальше.

Петроний, развалившись на кушетке, развлекал гостей. Он был в костюме пастуха, с посохом в виде Приапа с его гипертрофированным фаллосом[41].

– Так вот, говорю вам: те, кто прославляет невинность, – лицемеры. О чем вещает иудейский пророк? «Вся праведность наша – как запачканная одежда»[42].

– И с каких же пор ты увлекся писаниями иудейских пророков? – спросил его Отон.

На