смотрите на меня так, словно я съел вашу любимую канарейку. Лучше ответьте, как, по-вашему, я должен был принять эту новость? Наброситься? Обвинить, что… Я не знаю, что вы колдовством разожгли во мне преступную страсть?

Я смотрела, как он говорит, как идет к столу, берет со стойки лютню и медленно, с ленивой грацией хищника, опускается на бело-розовый с позолотой стул. Кладет рядом трость и небрежно касается струн, позволяя мне оценить беглость и легкость перебора.

— Ответьте же?

— Благородные адельфосы, — мои слова сплелись с угасающими звуками, — не любят, когда им отказывают… Женщины в моем положении.

В конце концов, сейчас я не была жонглеркой, а быть послушницей мне оставалось уже недолго.

— Неудивительно, — отчего-то улыбнулся он. — Особенно если отказы эти подкреплять холодной сталью. Кстати, я всегда думал, что жонглеров учат… Жонглировать. А не, — оторвав пальцы от струн, он изобразил укол невидимым клинком.

— Дороги опасны, ваше сиятельство, — сказала я, отступая еще на шаг к двери. — Прошу извинить меня, но сестра Лоретта…

— Тем лучше, — он словно не заметил моих слов, — что благодаря моей дражайшей кузине, вам больше не будет нужды подвергать себя этой опасности.

Маркиз перестал играть, повернул голову и смерил меня долгим внимательным взглядом.

— Надеюсь, вы заказали себе платье?

— Да.

— Хорошо.

— Я могу идти, ваше сиятельство?

— Идите, — кивнул он.

И больше на меня не смотрел.

А я пошла, точнее, попятилась, не рискнув нарушить протокол. Отступала быстро, насколько допускали приличия, радуясь, что этот выматывающий разговор наконец-то окончен. И лишь в коридоре, прижимаясь спиной к резным цветам на двери, я позволила себе перевести дух. Вознести благодарственную молитву святой Интруне и понять, что именно слышат мои уши.

Донна! Право, без вины

Покарали вы меня,

Столь сурово отстраня…

Маркиз играл — не пел, только играл — знаменитую кансону Бертрана де Борна.

И вряд ли это было случайно.

Два следующих дня я берегла остатки моей удачи, благо рвение Эльги давало достаточный повод не покидать отведенных нам покоев, и мне приходилось заставлять ее делать перерывы, чтобы усердием не навредить здоровью и голосу. Но вот платье было готово, концерт, заставивший сестер Валлон комкать от досады батистовые платочки, сыгран, и утром четвертого дня ее воспрянувшее духом высочество села в карету. В одежде послушницы. И хотя моего слова и слова сестры Марии-Луизы в этом вопросе все еще было недостаточно, от Дарьена потребовалось всего лишь короткое: «Нет». И все. Ни слез, ни обвинений, ни даже дрожания подбородка… Эльга только вздыхала, каждый поворот спрашивала, долго ли еще, раздраженно одергивала ни в чем не повинный хабит — для разнообразия собственный — и громко предвкушала охоту. Разумеется, она не собиралась участвовать в травле — это ведь исключительно вредно для наряда и цвета лица, но вот завтрак, который накрывали до и, конечно, пиршество после. И, возможно, танцы.

И, ах, она, должно быть все уже позабыла… Нужно обязательно, непременно, этим же вечером, повторить основные фигуры. И когда же мы уже, наконец, приедем?

Ленард? Алана? Сестра Мария-Луиза?

Когда?

В конце концов, я просто перестала задергивать занавеску и в краткие моменты, когда внимания Эльги удостаивались другие, любовалась красотами обступившего дорогу леса — cамого обычного, хвала Гермию, леса — тихо молилась о скорейшем окончании этого бесконечно долгого путешествия и ни о чем другом старалась не думать. Ни о зудящем ухе, ни о пустоте дороги, этот зуд провоцирующей, ни о том, что еще несколько дней, и я больше не увижу Дарьена. Никогда. Если только… Если только не решусь принять предложение Эльги.

И хотя любая другая девица, ладно, давно не девица, в моем положении, признала бы в нем благословение свыше, мне этого было…

Мало?

— Никто не может отнять у нас то, кто мы есть.

Наставница смотрит на картину. Она уже слишком слаба, чтобы встать и дойти до кабинета, поэтому картину принесли в спальню, где сейчас почти не пахнет духами. И цветами, хотя Стрейджен приносит их каждый вечер. Сейчас, несмотря на открытые окна и теплый летний бриз, здесь пахнет так же, как много лет назад в хозяйских покоях Ласточкиного крыла. Лекарствами, что давно уже не помогают. Слезами, хотя, Интруна свидетель, все стараются не тревожить больную скорбными лицами. И смертью. А я сижу у кровати. Опять. Держу ослабевшую руку и смотрю, как пылает в закатных лучах Тропа очищения, дорога, которой шли на смерть хозяева замка Альби, их родичи, друзья, слугии и просто те, кто пытался найти убежище за высокими стенами. Совершенные, еретики, бельмо на глазу Всеотца и истинной веры.

— Никто не может отнять у нас то, кто мы есть, девочка. Только мы сами.

Меня разбудило ржание. Испуганное, болезненное, словно укус лопнувшей струны. Я открыла глаза, и в тот же миг карета, дрогнув, встала, а мы с Эльгой кубарем полетели вперед. Охнула сестра Мария-Луиза, меня же неожиданно подхватили уверенные руки.

— Какого демона вы творите, Монфор?!

Злой, очень злой и очень громкий голос Дарьена перекрыл конский топот, крики и едва различимую брань маркиза. Чувствуя, как каменеют все еще удерживающие меня пальцы, я подняла голову. Как раз вовремя, чтобы поймать взгляд его светлости. Обеспокоенный и злой. Даже злее, чем голос Дарьена.

Святой Гермий почему? Мы ведь почти приехали!

— Что, — пискнула было Эльга, но маркиз дернул ее за рукав и жестом приказал молчать.

— Делай, что я велю, бастард, и никто не пострадает!

Значит, они знакомы. Дарьен и тот, кого он называет Монфором.

— Кто это? — я вцепилась кафтан маркиза.

Дернула, заставляя посмотреть на меня. Ответить.

— Никто, — он поморщился, так, словно я сунула ему под переполненную ночную вазу, — так, дворцовая крыса.

Тут же встал и аккуратно, даже бережно опустил меня не скамью напротив. Помог подняться сестре Марии-Луизе и Эльге, которую усадил рядом с аббатисой, подхватил оброненную трость и, кажется, собирался что-то сказать, но тут сквозь задернутый, хвала Интруне, бархат занавесок донеслось: «Чего ты хочешь, Монфор?» — и я нервно облизнула губы.

Те, на чьей стороне преимущество, не торгуются, а герцоги не спускают публичных оскорблений мелким дворцовым крысам. Если только…

— Сидите тихо, — напряженный шепот маркиза подтвердили худшие мои опасения. — Не выходите, что бы ни случилась.

Эльга вскинулась, но бледная, как карракский мрамор, сестра Мария-Луиза, обняла ее за плечи и молча прижала к себе.

— Сосчитайте их, — я схватила руку маркиза за мгновение до того, как он толкнул дверцу кареты, и глядя в расширившиеся от удивления синие глаза, повторила: — сосчитайте и постучите по