удержаться от улыбки на вопрос и то, как он задан. Видя, что паша и его друзья улыбаются в ответ и осознанно смотрят друг на друга, как будто думая: «Ах! Он барон, но не считает нужным сообщать нам об этом ". Влияет ли это на решение, принятое само собой, в мою пользу, я почти не знаю, но в любом случае он отдает мне мой паспорт и приказывает мулазиму вернуть мой револьвер. Я мысленно отмечая довольно веселое выражение лица паши, я склонен думать, что вместо того, чтобы рассматривать этот вопрос со смехотворной важностью, придаваемой ему мулазимом и другими людьми, он огласил своё решение в свете допустимого отклонения в несколько минут. Паша приехал слишком поздно этим вечером в Эски Баба, чтобы увидеть велосипед: «Разрешите ли я прикажу жандарму пойти в механу и принести его для проверки?» «Я пойду и принесу его сам», - объяснил я. Через десять минут толстый паша и его друзья исследуют идеальный механизм американского велосипеда при свете американской керосиновой лампы, которая была принесена тем временем. Некоторые из зрители, которые видели, как я сегодня ехал, предложили паше, чтобы я «бин! бин!» и паша одобрительно улыбается на предложение. Пантомимой я объясняю ему невозможность езды из-за природы земли и темноты, и я действительно весьма удивлен готовностью, с которой он понимает и принимает ситуацию.

Паша, скорее всего, обладает бОльшим интеллектом, чем я считал ранее. Во всяком случае, он за десять минут показал себя равным ситуации, в которой мулазим и несколько выдающихся жителей Эски Баба в течение часа напрасно ломали голову над своим коллективным решением, и после того, как он осмотрел велосипед и вернулся в свое положение со скрещенными ногами на ковре, я снимаю свой шлем перед ним и теми, кто при нем, и возвращаюсь в механу, вполне удовлетворившись поворотом дела.

Глава 9. Через европейскую Турцию.

Утром в понедельник меня снова разбудил муэдзин, призывающий мусульман к их ранним утренним молитвам, и, поднимаясь из своего коврика в пять часов, я поднимаюсь и несусь к югу от Эски Баба. Не менее ста человек собрались, чтобы увидеть прекрасное представление снова.

Кажется, что все притязания на строительство дорог в этих местах были заброшены. Или, что более вероятно, никогда не предпринимались серьезные попытки: видимые дороги из деревни в деревню представляли собой обычные следы волов и вьючных ослов, пересекающие поля пшеницы и необрабатываемые участки в любом направлении. Почва представляет собой рыхлый черный суглинок, и в дождь он превращается в грязь, по которой мне приходится катиться, с деревянным скребком в руке. Нередко я должен нести велосипед через самые непроходимые места. Утро душное, требующее хороших дорог и легкого ветерка для приятного путешествия. Сбор урожая и обмолот идут быстрыми темпами, но шум гудения сноповязалки и молотилки не слышен; жнут грубыми серпами, а обмолачивают старинным устройством, круг за кругом, перетаскивая лошадьми или волами, волокушу в форме салазок с широкими досками снизу и шероховатыми кремнями или железными клиньями, которые делают поверхность похожей на огромный рашпиль. Большие группы грубоватых армян, арабов и африканцев обрабатыают огромные поляи землевладельца паши, бригады иногда насчитывают не менее пятидесяти человек. Всегда можно заметить несколько ослов, когда их нагружают, куда бы они ни пошли, для того, чтобы нести провизию и воду. Всякий раз, когда я проезжаю где-нибудь рядом с одной из этих орав, они все идут по полю, с серпами в руках, соревнуясь друг с другом и добродушно выкрикивая вызов конкурентам.

Группа зулусов, нападающая и размахивающая своими копьями, едва ли могла бы выглядеть более свирепо. Многие из них не носят никакой одежды на верхней части тела, не надевают шляпу, не носят обувь, ничего, кроме свободных, мешковатых штанов, в Америке или Англии самый опрятный из них был бы немедленно арестован, как оборванец. Несмотря на их грубость, они, по большей части, кажутся добродушными ребятами. Хотя они иногда подчеркивают свою значимость: выкрикивая «бин! бин!» и с угрозами кидают серпа над моей головой, и одна банда фактически отобрала велосипед, который они положили на сноп пшеницы, и размахивая серпами, вернулись к своим трудам, запретив мне брать его и уезжать, но, это просто добродушные розыгрыши, такие же, шалости, какие устраивают большие бригады рабочих во всем мире.

Сегодня впервые в Европе, мой путь несколько раз пересекали ручьи. Я форсировал несколько небольших ручьев во второй половине дня, и около заката мой путь в деревню, где я предполагал остановиться на ночь, вновь оказался перерезан потоком возникшим от прошедшего в горах ливня. Несколько парней на противоположном берегу добровольно пытаются дать мне немного информации о глубине ручья в разных точках. Я не понимаю их в той же степени, что и они не понимают моих ответов. В итоге, четыре крестьянина спускаются к ручью, и один из них любезно заходит и показывает, что глубина здесь всего лишь по пояс.

Без лишних слов я перебрался через него с велосипедом на плече и сразу же начал искать место в деревенской механе. Эта деревня - жалкое маленькое скопление мазаных лачуг, и лучшее, что я могу получить в механе, - это низкосортный черный хлеб и мелкую соленую рыбу, размером с сардину, которую местные жители пожирают без какой либо обработки, но для меня это лучше чем ничего, так как чем дальше я продвигаюсь, тем больше меня всё устраивает. Турецкий крестьянин, засунув за пояс этот хлеб и дюжину этих крошечных рыбок отправляется трудиться.

Сегодня я преодолел замечательную дистанцию в сорок километров, которой я действительно удивлен, учитывая условия в которых я продвигаюсь. Примерная обычная ежедневная программа погоды - сильный туман по утрам, который предотвращает любое высыхание дорог за ночь, три часа сильной жары — с девяти до двенадцати, во время которых мириады хищных мух ссорятся за честь насосаться твоей крови, а затем, когда грязь начинает высыхать достаточно, чтобы забыть про деревянный скребок, грозовые дожди начинают даровать свою неоцененную благосклонность, снова делая дороги почти непроходимыми. На следующее утро наступает кульминация досады, когда после двухчасового пробега по грязи я обнаруживаю, что тащу, несу и качусь по своему трудному пути в неправильном направлении на Чорлу, который не далее тридцати пяти километров от моей отправной точки, но теперь я потратил не менее четырех часов, чтобы добраться туда. Сотни миль на французских или английских дорогах не были бы такими утомительными, и я мудро пользуюсь тем, что нахожусь в городе,