его репетиционной работе никогда не присутствовал. Мне кажется, что говорил он ярче, чем писал. Сам он не раз признавался, что пишет плохо, не умеет писать. Буквально это принимать нельзя, но и ученики Станиславского признавали, что его большое личное обаяние не полностью отразилось в его сочинениях. Но, конечно, это мысль спорная.

После 1928 года Станиславский не выступал на сцене. Сейчас уже все меньше и меньше остается свидетелей его удивительно простой и проникновенной игры, — может, даже слово «игра» здесь не подходит, — его живой жизни в искусстве. Никогда не забуду его Астрова, особенно неожиданные слова о «жарище в этой Африке». Как они захватывали своей необычностью! Никто так не мог передать подтекст чеховского творчества.

Я помню его комедийный образ Аргана в «Мнимом больном» Мольера. А его Сальери! Сам Станиславский был недоволен этим образом, но на меня он произвел огромное впечатление еще в школьные годы. Замечательно было сочетание зависти и стремления к творчеству. Преступление Сальери казалось неизбежным.

Станиславский-актер — это особая, большая тема. Я здесь сказал только о некоторых своих впечатлениях. Теперь о Станиславском-актере почти забыли, знают его как теоретика, режиссера, автора системы.

«Человек — это звучит гордо». Эти горьковские слова впервые прозвучали со сцены из уст Сатина — Станиславского.

Всем своим замечательным творчеством он утверждал эту гуманистическую мысль.

ТАКИМ Я ЕГО ЗНАЛ

1

Хотелось бы вспомнить о великом поэте словами, непохожими на другие. Он был человеком исключительно многогранным, ярким и очень сложным.

Я считал себя поклонником его поэзии с юношеских лет, но нас было тогда немного, и надо мной иногда смеялись: «Тоже нашел поэта!» Да, Маяковского в ту пору многие не понимали. Это может показаться сейчас странным, но это было так.

На моих глазах стало резко меняться отношение слушателей и читателей к его стихам. Нельзя сказать, что это произошло мгновенно. Это был процесс длительный и сложный; однако в последние годы жизни Маяковский добился всенародного признания, стал подлинным поэтом революции.

Я знал Маяковского как борца, спорщика, прирожденного полемиста. Эти его качества сложились в непрерывной борьбе. Насколько я помню, он не так уж больно реагировал на всякие критические отзывы, не страдал, если его ругали; по-моему, он разделял эти отзывы не на положительные и отрицательные, а на глупые и умные. Глупые его обычно раздражали. «Он глуп, как телефонная книжка, что с него возьмешь!» — помню его характеристику одного критика. К умным он относился со вниманием, даже если писавший не соглашался с поэтом. Перед Маяковским стояла задача переубедить товарища, и часто он добивался этого. Он был самолюбив, но ценил все талантливое в искусстве, в том числе и в искусстве критика.

Я помню, как он заразительно смеялся, рассматривая три карикатуры: это были карикатуры на него самого, и, право, довольно злые. Они доставили поэту немалое удовольствие.

Маяковский никогда не считал, что все должны понимать и принимать каждую строчку его стихов. Он любил, когда с ним полемизировали умело и умно. Более того, он всегда стремился вызвать такую полемику, и не только во время эстрадных выступлений, но даже в товарищеской среде.

Другое дело, что немногие с ним отваживались спорить. Боялись меткости его языка, силы его слова. Я знал десятки, а может быть и сотни людей, которые признали значение поэзии Маяковского, поняли его стихи, только услышав самого поэта. Это были люди разного возраста, разного воспитания, разных взглядов.

2

Я познакомился с Маяковским в 1926 году в редакции ростовской газеты «Молот». До этого времени я несколько раз слышал поэта, увлекался его стихами. Но вот теперь я написал статью для «Молота», в которой говорилось, что Маяковский — замечательный революционный поэт, близкий к пролетариату, но все же не пролетарский художник. В ту пору пролетарским поэтом считался член соответствующей литературной организации или поэт, работавший у станка.

Во время своего выступления в Ростове Маяковский ругал мою статью, уделив ей гораздо больше внимания, чем она того заслуживала. На следующий день в редакции я робко подошел к Маяковскому и представился как автор этой злополучной статьи.

— Вы меня ругали! — сказал я.

Мне показалось, что Маяковский как-то застеснялся. Ему было неловко, что он меня обидел.

— Ну что вы, ругал… Нет… придирался. Ведь должен был я начать разговор с публикой с чего-то ей знакомого!

Я рассказал Владимиру Владимировичу, как увлекался его стихами с детских лет, как мы читали его стихи на улицах и ставили его пьесу.

— Ну вот, — сказал Маяковский, — мы, оказывается, старые друзья. Едемте со мной.

Он сказал это тоном, не допускавшим возражений. Я не знал, куда и зачем мы поедем. Мы отправились на извозчике в крупнейший местный книжный магазин. Маяковский там расспрашивал, как идет продажа стихов, какие книги покупают. Интересовался всем этим по-деловому, что-то набрасывал в своей записной книжке.

— Есть ли в продаже книги Маяковского?

— Были, — сказал продавец. — Все проданы!

— Кажется, есть в подвале, на складе, — добавил заведующий магазином.

Мы спустились в подвал. Нашли там тридцать книг Маяковского, изданных в разное время.

— Сейчас они будут проданы! — сказал поэт, снял пиджак и встал за прилавок. Он сразу привлек внимание публики. Стали заходить с улицы.

Маяковский спрашивал фамилию покупателя и делал соответствующую надпись, правда очень лаконичную: «Такому-то — Маяковский». Образовалась небольшая очередь, и книги были проданы очень скоро.

— Сколько времени я продавал? — спросил он, обращаясь к заведующему магазином. — Кажется, восемь минут. А у вас в подвале книги пролежали уже полгода.

Каюсь, мне тогда показалось странным это импровизированное выступление поэта. Неужели, думал я, чтобы продать тридцать книг, он должен становиться за прилавок да еще делать надписи?

Но позднее я понял, что это не было позой. Поэтам Маяковский говорил, что книжная торговля — это наше литературное дело.

В редакции «Молота» Маяковский бывал каждый день, заходил он и в другую газету — «Советский Юг». С разрешения редактора он просматривал и правил материал — не стихи, нет, обычные рядовые репортерские заметки. И мы порой удивлялись, какими выразительными и красочными становились эти заметки после его правки.

В этот приезд Маяковского произошла история, которую он после использовал в одной из своих пьес.

В нашей редакции была уволена машинистка. Современный читатель вряд ли угадает, за что. Она… красила губы. При тогдашних пуританских нравах некоторым казалось, что она компрометирует редакцию, вносит буржуазное разложение. Нелегко было в то время найти работу, и машинистка плакала. Я и местный фельетонист Н. обратились к Владимиру Владимировичу: помогите!

— Да, — сказал он, — бывают такие доморощенные Савонаролы.

Маяковский вошел в кабинет редактора.