Об этом молодом поэте я знал тогда мало. Даже фамилию его перепутал (мне показалось, что он Ясенин). Кто-то мне тогда сообщил, что он скоро переезжает в Петроград в связи с мобилизацией в армию.

В Университете Шанявского Валерий Брюсов читал в то время несколько странный курс — «Об Атлантиде и других исчезнувших цивилизациях». Не знаю, насколько эти лекции поэта были научно обоснованы, но они были для нас интересны, да и имя Брюсова, конечно, привлекало.

В конце каждой лекции поэт читал стихи, иногда свои, но чаще других поэтов. Однажды он прочел стихи молодого и, по его словам, исключительно талантливого поэта из крестьян — Сергея Есенина.

Есенин? Что-то знакомое. Не тот ли это молодой поэт, в розовой рубашке, вышитой крестиками, которого я совсем недавно слушал? Значит, и Валерий Брюсов (в то время величайший авторитет в области поэзии) признает его незаурядный талант.

3

Познакомился я с Есениным только через пять лет в Ростове. Пять лет… Но не равны ли они целому веку? За это время в корне изменилась не только жизнь, изменились чувства и сознание людей.

Я почитал себя поэтом. Писал стихи, подражательные, псевдоноваторские.

В то время энергично работал Всероссийский союз поэтов. Не только в Москве, но и во многих крупных городах существовали так называемые «литературные кафе», где выступали поэты. Поэзия в значительной мере была тогда устной. Печататься было трудно. Эти кафе стремились стать художественными центрами города, но обычно здесь было много от богемы, много нелепого, непонятного.

В Ростове литературное кафе именовалось «Подвалом поэтов». В этот «подвал» и приехали на гастроли гремевшие тогда в Москве имажинисты Есенин и Мариенгоф.

В первый же вечер у входа в наш «подвал» собралась большая толпа молодежи. Нет, не пестрые афиши, выпущенные поэтами и не всегда понятные зрителю, привлекали ее.

Надо сказать, что я был несколько удивлен. В Ростове только в конце девятнадцатого года твердо установилась Советская власть. Железнодорожное сообщение было не очень регулярным. Книги доходили до нас трудно. А вот Есенина, хотя он написал тогда еще не так много — дело было в конце двадцатого года, — уже знали и любили. Многие его стихи переписывались, существовали «в списках». И, конечно, имя Есенина привлекло сюда многочисленную публику.

Он был встречен аплодисментами и выступал с большим успехом. Читал стихи очень выразительно и ярко, совсем не так, как мальчик в Университете Шанявского. Помню, как его заставили вторично прочесть стихотворение «Товарищ», по-видимому слушателям малоизвестное. Помню, как восторженно принимали некоторые другие его стихи.

Удивляло меня, что он всегда выходил на аплодисменты вместе с Мариенгофом. Тот тоже читал свои манерные стихи, но они успехом не пользовались.

Одеты они оба были почти в одинаковые костюмы, носили одинаковые шляпы и трости. Различие их талантов, их дарований было, конечно, ясно для всех, кто хоть сколько-нибудь разбирался в поэзии. И в то же время мне казалось, что Есенин во многом подчиняется своему другу, советуется с ним.

В «подвале» поэты питались не только в переносном, но и в прямом смысле: получали здесь обеды и ужины. Приходил к нам обедать и Сергей Есенин, тем более что он задержался в нашем городе (Мариенгоф уехал на Кавказ, по-видимому для организации там литературных вечеров).

Во время этих «трапез» я и познакомился с Есениным. Мне показалось, что он очень сердечно и искренно, без всякого зазнайства относится к местным поэтам, хотя он был уже тогда знаменит. Однажды он даже сказал о Москве: «Там все прах и суета». Потом, правда, слышали из его уст и похвалу Москве: он говорил, что и Москву он очень любит. Иногда он сам себе противоречил. Во всяком случае, не всегда был последователен в своих суждениях. Но это не мешало окружающим. Я сразу оказался в плену этих поэтических бесед. Были они глубоко своеобразны, даже когда он говорил о вещах не очень значительных. Был у меня в ту пору странный знакомый — поп-расстрига, учившийся в свое время в духовной академии, а теперь, представьте себе, с большим успехом занимавшийся антирелигиозной пропагандой. Он ведь хорошо знал всю «божественную кухню» не в пример многим другим агитаторам. Интересовался он и поэзией. Он меня попросил:

— Вы узнайте у Есенина, не происходит ли он из сектантской семьи. Его стихи напоминают сектантские (особенно хлыстовские) гимны. Бог в его стихах тоже не православный, а хлыстовский!

Я спросил об этом Есенина.

— Не в первый раз слышу такое, — сказал мне он. — Но в деревне, в детстве, юности, я никаких сектантов не знал. Не встречался с ними. Среди моих знакомых и друзей никаких сектантов не было. А с боженькой я давно не в ладах. Дед считал меня безбожником, крестился, когда меня видел. Как-то из озорства я отрезал кусочек деревянной иконы, чтобы разжечь самовар, — какой скандал был! Вся семья меня чуть не прокляла.

Несколько осмелев, я спросил его о взаимоотношениях с Мариенгофом.

— Толя мой друг. У него голова золотая. Он и советчик мой. Ему я первому читаю стихи, иногда исправляю по его указанию.

Мариенгоф был эрудированным человеком, но, надо думать, Есенин несколько преувеличивал его мудрость. Кроме всего, мне кажется, Мариенгофа он считал подлинным советским интеллигентом (несмотря на его спорные высказывания по вопросам искусства), не в пример таким прежним друзьям, как Иванов-Разумник или Клюев, не преодолевшим еще всякие мистические и псевдонароднические влияния.

В нашем «подвале» стояли книжные шкафы. Там некоторые поэты хранили свои библиотеки. Однажды я застал Есенина, перелистывающего сочинения Байрона в громоздком издании Брокгауза.

— Вот, — сказал он, — говорят, замечательный поэт, а в переводе кажется скучным. Выучусь английскому языку и сам буду переводить Байрона.

Не знаю, говорил это Есенин всерьез или в шутку. Языкам он не учился даже когда жил за границей.

По-байроновски наша собачонка

Меня встречает лаем у ворот, —

это как будто бы единственное упоминание знаменитого английского поэта в стихах Есенина.

Как-то во время обеда Есенин отрезал от мяса кусочки жира и аккуратно завернул их в бумагу.

— Это моим друзьям! — сказал он.

Я даже сразу не понял, что это за друзья, подумал — беспризорные. Он вышел во двор, и со всех сторон с приветливым лаем сбежались его четвероногие друзья.

Оказывается, «легкую походку» поэта знали не только московские, но и ростовские его четвероногие друзья (по сведениям В. Рождественского, и ленинградские).

Позже я очень удивился, когда знаменитый дрессировщик Владимир Дуров сказал, что есть люди, которых животные особенно