Рядом со мной сидел Евгений Шварц — в то время скромный молодой актер.

— За час, — сказал он, — мы с вами объехали весь мир!

Познакомился я с Луначарским в 1928 году, в Ленинградском отделении «Известий», которое помещалось тогда на углу Невского и Фонтанки, в том доме (сгоревшем во время войны, потом восстановленном), где жил Белинский. Луначарский заходил туда в каждый свой приезд в Петроград.

В этот раз он был очень весел и оживлен. Его обступили сотрудники редакции. Он рассказывал о неудачном путешествии двух, как он выразился, Гарун-аль-Рашидов. Оказывается, он недавно приехал из Москвы с Михаилом Ивановичем Калининым и убедил Всероссийского старосту пройтись пешком, так сказать, «инкогнито» по городу. И они гуляли по Невскому, заходили в различные магазины, ателье, кофейные.

Это путешествие подробно было описано в «Вечерней красной газете». Но вот в кафе на углу Невского (тогда 25 Октября) и нынешней улицы Рубинштейна их узнали и приветствовали очень весело.

Луначарский вдохновлял людей, заставлял их глубже мыслить, ярче чувствовать. Это был человек не только глубокой культуры, но и многообразных талантов. Чем-то он был близок замечательным людям эпохи Возрождения. За эту исключительную талантливость его ценил и любил Ленин.

Изумительной была эрудиция Луначарского. Казалось, он все знал. Но это была эрудиция не мертвая, даже не книжная, а действенная, активная. Просто поражало, откуда он все это знал.

Не раз выступал он против вождя «живой церкви» Введенского, человека очень образованного и талантливого. Эти дискуссии нисколько не были похожи на привычные в то время несколько поверхностные антирелигиозные выступления. Луначарскому были известны все тонкости «божественной науки», он был в курсе всех даже самых новейших зарубежных теологических изысканий.

Богословская наука, имевшая, по семинарскому выражению, «много гитик», еще до революции у нас как-то увяла и мало интересовала передовых интеллигентов. Правда, некоторые старые революционеры вышли из семей священников, даже учились в бурсах и духовных академиях. Но Луначарский к ним не принадлежал.

Во время одного из этих диспутов я решил встретиться с Анатолием Васильевичем. Я уже говорил, что он был доступен, общителен, но побеседовать с Луначарским мне тогда не удалось. Однако я был по-своему вознагражден: я увидел сцену, интересную и занимательную. Диспут происходил в театре. У Анатолия Васильевича за кулисами сидел молодой попик в потрепанной рясе, по-видимому сельский священник. Он принес наркому просвещения ни более ни менее как математические доказательства бытия бога. Это была большая, толстая папка.

— Я знаю, — сказал Луначарский, — восемнадцать попыток математически доказать реальность бытия бога, от шестнадцатого века до нынешних дней. Пусть ваша будет девятнадцатая, со временем я ее прочту.

Эти слова почему-то обидели молодого священника, он опечалился, забрал свои рукописи и удалился, кажется, не попрощавшись.

Луначарский развел руками…

— Вот, обиделся, — обратился он ко мне, — нехорошо!

Среди многочисленных талантов Луначарского был и актерский талант, или, по крайней мере, талант импровизатора. Это чувствовалось во многих его речах. Актеры Малого театра рассказывали мне, что Луначарский так замечательно читал свои пьесы, так красочно изображал каждую сценическую фигуру, что им после его чтения легче было играть. Мне пришлось слышать только исполнение им небольшого его фарса «Три путника и оно». Я запомнил персонажей этой пьесы (действие происходит в Германии сороковых годов прошлого века) — графа, путешествующего в карете, романтического поэта, едущего верхом, и рабочего-каменщика, идущего пешком по дороге. В чтении Луначарского очень ярко чувствовались и социальные характеристики персонажей, и их человеческая индивидуальность.

Был я свидетелем и особой импровизации Луначарского, причем в этом случае даже единственным. По заданию редакции газеты «За коммунистическое просвещение» я должен был провести беседы о ликвидации неграмотности с несколькими уважаемыми товарищами.

Встречи с Луначарским я добился много легче, чем с другими. Он начал рассказывать довольно трафаретно, потом, пожалуй, смутился, ему это, видно, надоело.

— Вот что значит неграмотный человек, — сказал он, — смотрите…

Произошло необычайное превращение высокообразованного наркома — на две-три минуты он превратился в неграмотного крестьянина. Немного слов сказал он в этом образе, это было очень неожиданно и красочно. Я был так удивлен, потрясен, что даже забыл эти слова.

Когда я встретился с ним примерно через месяц, я сказал, что очень жалею, что не владею стенографией и не мог записать слова этой импровизации.

— Какой импровизации? — удивился он.

Я вначале подумал, что он не хочет почему-либо об этом вспоминать. Но скоро понял, что он действительно забыл.

В московском Доме печати группа журналистов упросила Луначарского рассказать, какова будет жизнь людей при коммунизме. Луначарский вначале отказывался, во всяком случае отказывался выступать на эту тему официально, но потом согласился: хорошо, пофантазирую. Только пусть это будет моя фантазия, вероятно не все осуществится так, как я предполагаю.

Это был рассказ очень интересный, рассказ об успехах техники, о том новом, что войдет в жизнь человека. Луначарский говорил о больших домах, окруженных садами, о новом быте, о широком удовлетворении бытовых потребностей. Многое из того, о чем думал он тогда, стало привычным для людей наших дней, иное будет осуществлено, вероятно войдет в обиход через десяток-другой лет, кое-что, видно, отпало, оказалось нереальным. Так, Луначарский уделил много внимания индивидуальным летающим машинам и движущимся тротуарам. Здесь сказалось влияние утопической литературы.

Увы, я не все запомнил отчетливо. Помню хорошо его мысль о том, что любовь и ревность сохранятся в будущем обществе, будет и несчастная любовь. Это «вылечить» невозможно, такова природа человека.

— Как будут одеваться люди? — спрашивали его.

— Конечно, — сказал он, — наши сюртуки и женские кофточки скучны!

Он описал многокрасочную одежду людей будущего.

— Костюм эпохи Возрождения! — сказал кто-то с места.

— Да, вы правы. В основе здесь костюм эпохи Возрождения, по-моему, самая красивая одежда в истории. Ведь, например, костюм античных времен никак не подходит к нашему климату. Но я не просто описывал костюм эпохи Возрождения, я старался, сколько мог, его модернизировать, применить к условиям нового и новейшего времени. Конечно, я здесь могу ошибиться, может быть, костюм будущего станет совсем другим.

Резкие возражения встретили тогда слова Луначарского о том, что лучшие ювелирные украшения из драгоценных камней и золота будут присуждаться самым красивым девушкам на особых конкурсах красоты.

— Как, конкурсы красоты? Это же апофеоз буржуазной пошлости!

— Нет явлений неизменных, — спокойно ответил Анатолий Васильевич. — Да, в буржуазных странах эти конкурсы являются предметом купли и продажи, источником пошлости, но ведь мы не отрицаем человеческую красоту и можем признавать соревнования в этой области, как и в области мысли и творчества. Человек будущего общества