class="p1">Он был истинным первооткрывателем. Ломоносов сконструировал несколько уникальных научных приборов — «ночезрительную трубу», «горизонтоскоп», телескоп. В 1741 году он предложил проект «катоптрико-диоптрического зажигательного инструмента» — своеобразной солнечной печи, позволявшей получать высокую температуру. В 1748 году в одном из писем к выдающемуся швейцарскому учёному Леонарду Эйлеру, почетному члену Петербургской Академии, Ломоносов высказал свое знаменитое предположение: «Сколько у одного тела отнимется, столько же присовокупится к другому». Позднее закон сохранения массы вещества экспериментально докажет французский естествоиспытатель Антуан Лавуазье. Мы чаще всего так его и называем — «законом Ломоносова-Лавуазье». Эйлер, высоко ценивший Ломоносова как физика, называл его «гениальным человеком, который своими познаниями делает честь не только Императорской Академии наук, но и всему его народу».

Настоящая слава Ломоносова началась в 1749 году, когда на торжественном собрании Академии наук он произнес «Слово похвальное императрице Елизавете Петровне», в котором подчеркивал преемственность её политики с курсом великого отца и провозглашал: «Надеемся, что в правление твоё будешь ты развивать науку и искусство, чтобы русская земля родила новых Платонов и Ньютонов». Этот панегирик не раз перепечатывался и на русском, и на латыни. После этого каждая новая ода Ломоносова или стихотворная надпись к иллюминациям в честь императрицы становилась событием придворной жизни. Бывало, что за торжественные стихи во славу монархини, которая «изволила расширять науки», он, ко всеобщей зависти, получал вознаграждение, превышавшее трехлетнее жалованье академика.

В 1757 году Ломоносов сумел построить собственную усадьбу с садом и прудом на набережной Мойки. В своём доме он обустроил домашнюю лабораторию и астрономическую обсерваторию, в которой в мае 1761 года совершил открытие, определив, что «планета Венера окружена знатною воздушною атмосферою». В пожалованной Ломоносову мызе Усть-Рудица Копорского уезда, неподалёку от Ораниенбаума, он наладил производство цветного стекла и смальты, создавал мозаики, главной из которых стала «Полтавская баталия».

Несколько лет Ломоносов руководил академическим университетом и гимназией — и, приняв эти учебные заведения в плачевном состоянии, сделал все, чтобы они «состояли в хорошем порядке». Питомцами Академии, учениками Ломоносова стали талантливые русские учёные — астрономы Степан Румовский и Пётр Иноходцев, математик и механик Семен Котельников, физиолог Алексей Протасов, географ и естествоиспытатель Иван Лепехин. Цвет Академии второй половины XVIII века. Те самые «собственные Ньютоны» — свои, не приезжие. Каждый студент в ломоносовские времена был обут и одет, а кормили их мясом, осетриной, белужиной, пирогами да ухой: наш академик знал, что «голодное брюхо к учению глухо». О значении Ломоносова для этого учебного заведения говорит красноречивый факт: вскоре после смерти великого просветителя Университет при Петербургской Академии наук просто прекратил свое существование.

Из многих биографических исследований о Ломоносове можно сделать вывод, что судьба просветителя в Академии складывалась чуть ли не трагически. Конфликты, опалы, непонимание современников… Повод к такой трактовке давал и сам академик. Можно вспомнить его «Стихи, сочиненные на дороге в Петергоф, когда я в 1761 году ехал просить о подписании привилегии для академии, быв много раз прежде за тем же». Самое название говорит о многом. Речь идет о новом регламенте для Академии, который составил Ломоносов. Кроме прочего, там содержалась просьба закрепить за учёными «мызу», имение, в котором можно было бы и отдыхать, и производить физические наблюдения. Проект не одобрили — но не будем забывать, что воплотить Ломоносову удалось гораздо больше. Просветитель нашёл могущественных меценатов — Ивана Шувалова, Петра Шувалова, Михаила Воронцова. Да и сама императрица Елизавета Петровна поддерживала его начинания, а Екатерина II удостоила учёного личного визита в его усадьбу. Недаром недоброжелатели упрекали Ломоносова в излишнем рвении на ниве выпрашивания финансов. «Казну только разорял», — по легенде, эти слова произнес после смерти просветителя цесаревич, будущий император Павел Петрович, не понимавший значения Ломоносова для русской науки, словесности, искусства.

Против немецкой монополии

В 1742 году, вскоре после воцарения Елизаветы Петровны, «токарь Петра Великого», известный механик-изобретатель Андрей Нартов подал в Сенат «доношение», направленное против финансовых злоупотреблений секретаря Академии Ивана (Иоганна) Шумахера, и вообще — против немецкой «монополии» на руководство российской наукой. Нартов напоминал, что Пётр «повелел учредить Академию не для одних чужестранцев, но паче для своих подданных». Схожей точки зрения придерживался и Ломоносов. И не он один. Годы спустя в таком же духе рассуждал канцлер Никита Панин: «Какая из того польза и слава отечеству приобретена быть может что десять или двадцать человек иностранцев, созванные за великие деньги, будут писать на языке, весьма не многим известном? Если бы крымский хан дал цену и к себе таких людей призвал, они б и туда поехали и там писать бы стали».

Трудно упрекнуть Ломоносова в заведомых антинемецких настроениях. Его единственной женой стала урожденная Елизавета-Кристина Цильх, дочь марбургского пивовара. Соратником и приятелем русского учёного был физик Георг Вильгельм Рихман, самозабвенно исследовавший природу электричества. Он погиб во время опыта: молния прошла по проводам к специальному прибору («электрическому указателю»), от которого отделился тусклый огненный шар и ударил учёного в лоб. Заземления, разумеется, не было, ведь перед Рихманом стояла задача «поймать» молнию, а не упустить её. Ломоносов писал: «Рихман умер прекрасной смертью, исполняя по своей профессии должность. Память его никогда не умолкнет». Уважая настоящих исследователей германского происхождения, смиряться с немецким засильем в Академии Ломоносов не желал: видел, что далеко не все учёные, прибывшие из Европы, могут достичь научных высот, и, подобно Петру I, считал главной задачей Академии просвещение России.

Наиболее принципиальный спор Ломоносова с «немцами на русской академической службе» связан с первыми шагами российской исторической науки. Всё началось в стенах Академии с обсуждения торжественной речи Герарда Фридриха Миллера «Происхождение народа и имени российского», которую немец-академик должен был прочитать перед императрицей. Опираясь на исследования одного из первых действительных членов Петербургской академии — Готлиба Байера, к тому времени покойного, Миллер пришел к выводу, что варяги, приглашенные на княжение в 862 году в Ладогу, были норманнами. И понятие «Русь» — скандинавского происхождения. Бурное обсуждение этой теории в стенах Академии продолжалось целый год. «Каких же не было шумов, браней и почти драк!» — вспоминал Ломоносов. Он и стал главным оппонентом Миллера, последовательно разбивая «норманнскую теорию» происхождения русской государственности — и устно, и в докладах, подчас — давая волю темпераменту. «Против всех сих неосновательных Бейеро-Миллеровых догадок имею я облак свидетелей, которые показывают, что варяги и Рурик с родом своим, пришедшие в Новгород, были колена славенского, говорили языком славенским, происходили от древних роксолан или россов и были отнюдь не из Скандинавии, но жили на восточно-южных берегах Варяжского моря, между реками Вислою и Двиною», —