Вдругъ больной приподнялся. Лицо его изнывало отъ боли. Онъ бросилъ на сына тусклый взглядъ и тяжелымъ голосомъ простоналъ:

— «Изстрадался я!..»

Съ этимъ словомъ онъ повернулся на другой бокъ и впалъ опять въ прежнюю неподвижность.

Жутко было Борису, когда онъ выходилъ изъ спальни.

У бильярда стоялъ служитель съ вялой, заспанной наружностью, лѣтъ 30-ти, въ коричневомъ, потертомъ фракѣ, который придавалъ ему весьма комическій видъ. Подлѣ него помѣщалась маленькая, толстенькая фигурка — не то горничная, не то приживалка — въ грязножелтой кацавейкѣ. Сѣрые глазки этой женщины искрились; носъ былъ очень нахаленъ; скулы выдались, и на щекахъ виднѣлись красныя жилки. Жидкіе волосы, съ просѣдью, завернуты были на темени въ косичку.

— Яковъ, — сказалъ Борисъ человѣку: —если папенькѣ будетъ дурно ночью, разбудить меня.

— Я прибѣгу-съ, баринъ миленькій, — пролепетала аленькая женщина и хотѣла поцѣловать его въ плечико…

Онъ отклонился и непріятно вздрогнулъ.

Яковъ ничего не отвѣтилъ, л хлопнулъ только глазами, а маленькая женщина проговорила со вздохомъ:

— Я всю ночь-съ около папеньки… Вы не извольте безпокоиться.

Борисъ вышелъ въ корридоръ, взглянулъ на скучную лампу, бросавшую тусклый свѣтъ длинной полосой, повернулъ въ залу и началъ ходить. Звонко раздавались его шаги и половицы паркетнаго пола потрескивали тамъ и самъ. Изъ бильярдной слышалось щелканье маятника; изъ передней доходилъ чей-то однообразный храпъ… Тяжело, мертвенно-тоскливо было во всемъ этомъ домѣ…

IV.

Не въ первый разъ ходитъ онъ въ раздумьѣ по темной, пустой залѣ, перебираетъ прошлое, задаетъ себѣ все тѣ же вопросы.

Что же заключалось въ этомъ прошломъ?

Давно, лѣтъ сорокъ тому назадъ, женился дѣдушка Дмитрій Петровичъ Телепневъ — «не по любви, не по корысти, какъ разсказывала Борису нянька Мироновна, а такъ, шутъ его знаетъ, прости Господи, какъ и зачѣмъ…»

Дѣдушка былъ старичокъ — низенькій, сѣденькій, розовый такой, ходилъ тихо, говорилъ картаво и, какъ маленькій, любилъ только лакомства; а больше, кажется, никого и ничего не любилъ. А если и любилъ, такъ не смѣлъ любить… Бабинька не приказывала. И сидѣлъ онъ вѣчно въ кабинетѣ, что-то такое писалъ, что-то такое читалъ, выходилъ къ обѣду, садился возлѣ бабушки, цѣловалъ у нея ручку послѣ обѣда, и уходилъ опять къ себѣ въ кабинетъ. Иногда дѣдушка призывалъ маленькаго Борю къ себѣ, вынималъ изъ бюро крымское яблоко или пряникъ и отдавалъ ему, не говоря ни слова.

Умеръ дѣдушка такъ же незамѣтно, какъ жилъ… И кажется, что и теперь онъ сидитъ въ своемъ кабинетѣ.

Мать Бориса была высокая, блѣдная женщина съ синими глазами; она ихъ передала и ему и его безцѣнной Машѣ… Она цѣлые дни проводила на верху, въ той комнатѣ, гдѣ онъ живетъ теперь; часто плакала, часто молилась и его ставила возлѣ себя. И мальчикъ, смотря на плачущую мать, принимался рыдать и цѣловать ея руки… Не приходило ему на мысль спрашивать мать, за чѣмъ она плачетъ… Она такъ и умерла, не сказавши ему причины своихъ слезъ. Борисъ выучился у ней читать, и когда прочелъ всю азбуку, у него родилась сестра. Черезъ годъ Маша начала ходитъ; а матери ихъ не стало…

Отецъ рѣдко бывалъ дома. Онъ все ѣздилъ куда-то далеко, по службѣ, какъ послѣ узналъ Борисъ. А когда возвращался, никогда почти не сидѣлъ съ матерью. Онъ былъ такой красивый, стройный; но рѣдко бывалъ веселъ. Бориса онъ ласкалъ, но все украдкой. Когда мать умерла, отецъ долго горевалъ, и съ этого времени жизнь мальчика измѣнилась; онъ почувствовалъ впервые гнетъ бабиньки Пелагеи Сергѣвны.

А она всегда была такая же, какъ и теперь: желтая, костлявая, все въ той же сѣрой кацавейкѣ. Рано почувствовалъ маленькій Боря, что отъ Пелагеи Сергѣвны всѣмъ жизнь нерадостна въ большомъ, дикомъ домѣ. Мальчикъ видѣлъ, что съ матерью никогда почти не говорила она, и никогда не зналъ онъ отъ нея никакой ласки; цѣлый день слышался по дому шипящій голосъ старухи, и всѣ, начиная съ дѣдушки, кончая Юлькой, дѣвчонкой на побѣгушкахъ, преклонялись передъ старой барыней. Отецъ Бориса, когда живалъ дома, обращался въ маленькаго мальчика и все молчалъ, все молчалъ. Часто бабинька нашептывала ему что-то у себя, въ диванной, и онъ становился нахмуреннымъ, когда приходилъ наверхъ, къ женѣ, и мать Бориса еще больше плакала, еще сильнѣе худѣла.

На сердцѣ мальчика росло отвращеніе къ старухѣ.

И вотъ, со смерти матери, онъ остался одинъ съ нею… Отецъ сталъ больше жить дома, по-прежнему, урывками обращался къ Борису и былъ для него все тѣмъ же получужимъ человѣкомъ. Но мальчикъ начиналъ замѣчать, что не холодность отца была тому причиной, — отецъ задыхался въ этомъ домѣ и бѣгалъ отъ него.

Взяли Борису гувернера, забитаго нѣмца; начали мальчика учить; раздѣлили его день на клѣточки: утромъ уроки, вечеромъ уроки. Бабинька являлась и пронизывала мальчика своими глазками. Онъ лѣнился въ первое время; она собственноручно его наказывала и, по пріѣздѣ отца, передавала ему все съ прикрасами.

Борису былъ уже десятый годъ, когда отецъ его, въ первый разъ, серьёзно занемогъ. Тутъ сынъ приблизился къ отцу и полюбилъ его. Но бабинька не допускала и этого сближенія. Она своимъ шипящимъ голосомъ, своими костлявыми ужимками отравляла Борису тѣ минуты, когда онъ урывками прибѣгалъ къ отцу и молча садился у кровати больнаго. Его сейчасъ отправляли наверхъ, въ классную, и онъ проводилъ цѣлые часы за нѣмецкими вокабулами, ничего не видя и ничего не понимая.

Къ Машѣ приставили самую злую и ненавистную женщину въ домѣ, Авдотью, которая точно списана была съ бабиньки. Борисъ видѣлъ, что маленькую сестру его держать дурно, что она осталась безпомощной, круглой сиротой, и еще тогда, ребенкомъ, началъ защищать свою сестренку, какъ онъ ее называлъ. Всѣ свободные часы между уроками онъ проводилъ съ сестрой, игралъ съ ней, и какъ бы горько ни пришлось ему въ классной, онъ бѣжалъ къ Машѣ и, глядя на ея свѣтлое личико, на ея синіе, прекрасные глаза, мальчикъ бывалъ счастливъ. Но эта любовь давала ему всего больше страданій. Бабинька отнимала у него сестру, гоняла его отъ Маши; при немъ, точно нарочно, муштровала и доводила до слезъ, чтобъ наказать, поставить въ уголъ или собственноручно высѣчь. И Борисъ спрашивалъ себя: «чего нужно этой противной старухѣ? зачѣмъ она всюду вмѣшивается и всѣхъ язвитъ, всѣхъ давитъ?»

Только-что Борисъ сталъ привыкать къ своему забитому нѣмцу, только-что сошелся съ нимъ, и нѣмецъ полюбилъ его, понявъ тяжелое положеніе ребенка, — бабинька взъѣлась на нѣмца и прогнала. Мальчика отдали въ гимназію и приставили къ нему другаго нѣмца, нелѣпаго, грубаго, безобразнаго. Борисъ и съ нимъ ужился бы, еслибъ нѣмецъ не возмущалъ его своей