— Сейчасъ, — отозвался впросонкахъ женскій старый голось.

— Спп, спи, я тебя не бужу.

— Чего изволишь, батюшка? — послышалось въ отвѣтъ, и изъ ящика показалась небольшая фигура. Ее трудно было разсмотрѣть въ первую минуту.

Мироновна была маленькая старушка, съ худымъ, немножко запуганнымъ лицомъ; но это первое впечатлѣніе смѣнялось другимъ: въ лицѣ оказывался юморъ; глаза, носъ и очертаніе губъ носили на себѣ комическій оттѣнокъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ, что-то добродушно-лукавое сказывалось въ сморщенныхъ чертахъ старушки, въ положеніи ея головы и всего тѣла. Головной платокъ ея отъ спанья сбился на-бокъ, и на одномъ вискѣ видѣнъ былъ клокъ русыхъ волосъ съ сильной просѣдью.

На ней надѣтъ былъ капотъ изъ старушечьяго ситца.

Старушка стала въ дверяхъ и, щурясь отъ свѣта, пыталась разглядѣть Телепнева.

— Да зачѣмъ ты встала? — проговорилъ онъ, подходя къ ней: — мнѣ тебя совсѣмъ не нужно.

— Ну, и не нужно, а самъ безъ меня шагу не можетъ сдѣлать. Одѣваться, что-ли, тебѣ?

— Какое одѣваться, я только-что пріѣхалъ.

— Что ты стоишь? — опросила она — учиться, что-ли, хочешь, или внизъ пойдешь?

— То-то я не знаю, проснулся папенька или нѣтъ…

— А ты поди въ бильярдную, загляни потихоньку, — произнесла Мироновна, поправляя головной платокъ. — Что-то тихо внизу было…

— Да, вѣдь, ты спала?

— Ну ужь, и спала, не такъ же спала, чтобъ ничего не услыхала. — Старушка слегка зѣвнула, перекрестивъ ротъ. — Гасить, что-ли, послѣ тебя свѣчу-то? — спросила она, подходя къ столу.

— Нѣтъ, не гаси, мнѣ нужно заниматься, я сейчасъ вернусь, — сказалъ Телепневъ и вышелъ.

Спускаясь съ лѣстницы, онъ уже не былъ въ такой темнотѣ: въ залѣ, на простѣнкѣ, противъ двери въ корридоръ, горѣла лампа и освѣщала часть лѣстницы.

Телепневъ раскрылъ потихоньку большую и тяжелую дверь. Посрединѣ четвероугольной комнаты стоялъ темный бильярдъ, покрытый довольно грязной простыней. Въ двухъ противоположныхъ стѣнахъ сдѣланы были углубленія для диванчиковъ, съ колонками по бокамъ; на одной изъ колоннъ висѣла лампа и необыкновенно скучно освѣщала бильярдную. Отъ входа къ лѣвому углу примыкала дверь, подъ красное дерево; она была притворена.

Когда Телепневъ вошелъ въ бильярдную и сдѣлалъ нѣсколько шаговъ къ двери, она отворилась: вошла пожилая женщина въ длинной, сѣрой кацавейкѣ и бѣломъ чепцѣ. Трудно было бы забыть черты этой старухи. Лицо ея — сухое, съ какими-то жесткими неровностями, покрыто было непріятнымъ лоскомъ. Сдавленный, съ длинными ноздрями, носъ, сжатыя, большія губы и дряблый, острый подбородокъ не скрашивались ни выраженіемъ карихъ, подслѣповатыхъ глазъ, ни линіями лба ц головы. Виски были открыты и выказывали уголъ височной кожи рѣзкой, бѣлой линіей. Волосы на вискахъ были приглажены и зачесаны за уши. Сѣдина сливалась цвѣтомъ съ кацавейкой, въ которую старуха совсѣмъ уходила, выступая скользкой, непріятной поступью.

Женщина эта была бабушка Телепнева. Она подошла къ нему быстро; лицо ея точно передернуло, и глухимъ шепотомъ она проговорила.

— Куда это вы дѣлись, Борисъ Николаичъ? Отецъ вашъ умираетъ, а вы разъѣзжаете.

Телепневъ взглянулъ ей прямо въ лицо и сдержаннымъ голосомъ спросилъ:

— Что съ папенькой?

И, не дожидаясь отвѣта, онъ подошелъ къ красной двери, оставивъ старуху въ нерѣшительной позѣ. Старуха повернулась и пошла за внукомъ. Лицо ея опять измѣнило выраженіе: оно было очень кисло.

Удушливымъ воздухомъ больницы обдало Телепнева при входѣ въ спальню, оклеенную зелеными, тусклыми обоями. Между двумя шифоньерками стояла пустая кровать, и подлѣ нея въ большОнъ и глубокомъ креслѣ, тяжело опустившись, сидѣлъ больной отецъ его. Ему казалось лѣтъ подъ пятьдесятъ. Обвислое, водяночное лицо рѣзко отдѣлялось отъ спинки кресла и точно выглядывало изъ темнаго фона картины. Русые, рѣдкіе волосы падали болѣзненно на виски; голова свѣсилась на грудь. Черты исказились страданіемъ, но онѣ были мягки и тонки. Больной сидѣлъ съ опущенными глазами и тяжело дышалъ. Раскрытый воротъ рубашки поднимался отъ болѣзненнаго сотрясенія груди. Безпомощно и тяжко смотрѣлъ весь образъ этого человѣка въ зеленой комнатѣ, посреди стклянокъ и пузырьковъ, которыми усѣянъ былъ небольшой столикъ, стоявшій около кровати.

Зеленый зонтикъ передъ свѣчой виднѣлся въ глубинѣ спальни. Большое бюро съ часами на верху бросало тѣнь на кресло и на больнаго, и въ этой тѣни все казалось еще мертвеннѣе. Когда Телепневъ вошелъ, часы пискливо, и точно по капелькѣ, пробили три четверти.

Больной открылъ глаза и сдѣлалъ движеніе рукой, какъ бы желая подозвать сына.

Тотъ подошелъ къ креслу, взялъ руку отца и поцѣловалъ.

— Гдѣ былъ? — проговорилъ больной хриплымъ, обрывавшимся голосомъ.

— У товарища, — отвѣтилъ молодой Телепневъ.

Въ эту минуту старуха уже стояла за нимъ и своими карими, подслѣповатыми глазами ѣдко смотрѣла и на умиравшаго сына, и на молодаго внука.

— Вамъ бы, Борисъ Николаичъ — ввернула она: — можно и дома посидѣть, около отца… да, видно, скучно.

Больной поглядѣлъ на нее искоса страдальческимъ взглядомъ и кротко взглянулъ на сына. Минуты двѣ длилось молчаніе.

— Тебѣ, Николя, — начала бабинька, топчась на мѣстѣ: — тяжело приходится въ твоей болѣзни… Когда не видишь никакихъ чувствъ отъ дѣтей, и здоровому человѣку умирать захочется. — И она прошлась по спальнѣ вдоль, немного задѣвъ внука рукавомъ своей кацавейки, и помѣстилась за кресломъ, заслонивъ собой свѣчу съ абажуромъ.

Отцу и сыну было неловко; но ни одинъ изъ нихъ не сказалъ ни слова.

— И вотъ, Николя, — заговорила опять старуха: — я тебѣ при сынѣ говорю: этакъ нельзя распускать дѣвочку. Надо что-нибудь одно: или воспитывать дѣтей, или… — старуха не договорила и опять прошлась мимо внука въ другой уголъ комнаты. — Это ни на что не похоже… Вотъ онъ — (и она указала на молодаго Телепнева) — во все вмѣшивается и такъ ее избаловалъ, что она мнѣ, бабкѣ, ежесекундно грубитъ. Я не хочу дольше терпѣть отъ умничанья Бориса Николаича. Ты мой сынъ, ты этого не смѣешь допустить… ты самъ уважаешь меня, а она нагрубитъ, скверная дѣвчонка, да еще прощенія не хочетъ просить.

И бабиньку опять передернуло. Вся ея фигура, въ углу, казалось сѣрой, ночной птицей. Рукава кацавейки колыхались, наподобіе крыльевъ. Старуха непріятно переминалась на одномъ мѣстѣ. Молодой Телепневъ стоялъ, немного нагнувшись около кресла, и держался правой рукой за спинку его. На лицѣ была видна сдержанная грусть, на лбу появились маленькія морщинки и странная улыбка шевелилась на губахъ.

Больной приподнялъ голову и сильно закашлялся. Кашель этотъ обличалъ страданія печени; удушливыми раскатами раздавался онъ по спальнѣ и, уходя въ бильярдную, разносился по всему дому…

Припадокъ кашля продолжался минутъ десять. Долго послѣ того больной не могъ отдышаться, и на лбу у него выступилъ холодный потъ. Сынъ поддерживалъ ему голову. Старуха въ своемъ углу съ кислой миной ежилась и