Начался послѣдній періодъ скорбной жизни дикаго дома.

Борисъ не отходилъ отъ отца; тотъ сбросилъ, наконецъ, свое безмолвіе. Борись узналъ, что дядя пріѣзжалъ просить позволенія жениться: выслушалъ проклятіе старухи и женился тайкомъ. Но многаго не досказывалъ отецъ. Борисъ видѣлъ, какъ онъ таетъ съ каждымъ днемъ, и съ каждымъ днемъ строже и безвыходнѣе поднимался передъ нимъ вонросъ: «что же будетъ послѣ смерти отца?» Онъ понималъ, что со смертью отца все перейдетъ въ руки бабиньки. О состояніи онъ не думалъ; онъ думалъ только о Машѣ. Какъ онъ вырветъ у бабиньки свою сестренку, какъ отдалитъ онъ отъ кровати умирающаго этихъ скверныхъ, сухихъ людей, этого сѣраго доктора, повѣреннаго всѣхъ тайнъ бабиньки?

Послѣдній годъ развилъ его больше десяти лѣтъ. Онъ смотрѣлъ на дѣйствительность такъ трезво и строго, что даже испугался. Онъ точно самъ сбирался умирать. Точно съ жизнью отца уходила и его жизнь. А между тѣмъ, сознаніе говорило ему, что на себя только и была надежда.

V.

— Кушать угодно? — проговорилъ жиденькимъ голосомъ заспанный лакей въ синемъ фракѣ, показавшись въ дверяхъ залы.

Борисъ вздрогнулъ.

— Который часъ? — спросилъ онъ.

— Одиннадцать часовъ — двѣнадцатый.

Онъ не замѣтилъ, какъ пробѣжали четыре часа.

«Неужели это я все ходилъ по залѣ?» спросилъ онъ себя мысленно; и, обращаясь къ лакею, сказалъ громко:

— Я не хочу ужинать. Доложи Пелагеѣ Сергѣвнѣ, что я пошелъ спать.

— Слушаю-съ, — проговорилъ лакей и скрылся.

Борисъ никогда не ужиналъ съ бабинькой, и каждый разъ она посылала напоминать ему объ ужинѣ. Онъ избѣгалъ встрѣчъ съ нею, зная, что добромъ ни одна не кончится…. Въ залѣ сдѣлалось еще темнѣе: лампа погасала. Пахло копотью, и дрожь пробѣжала по всему тѣлу Бориса. Онъ окинулъ взглядомъ сумрачную залу и, потупи голову, вышелъ въ корридоръ…. Въ бильярдной не было уже свѣта, только въ углу на столикѣ мерцалъ огонекъ маленькой лампады, поставленной на тарелку. На кругломъ диванѣ спалъ камердинеръ и сильно храпѣлъ. Только-что Борисъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ, — въ углу, у столика, что-такое зашевелилось. Женская фигурка, которая порывалась поцѣловать его въ плечико, вскочила и подбѣжала.

— Почиваетъ-съ, — прошептала она, показывая на дверь спальни.

Борисъ приблизился на цыпочкахъ къ двери и сталъ слушать.

Раздавалось рѣдкое, но довольно громкое дыханіе больнаго.

— Я не сплю-съ, — прошептала маленькая женщина, и. когда Борисъ подставилъ голову къ двери, она еще разъ попыталась поцѣловать его въ плечико.

Эта женщина была наперсница бабиньки, разливательница чая и собирательница всѣхъ сплетенъ и таинствъ дворни. Борисъ зналъ ея качества, и ему противно было, что ее приставили сидѣлкой къ отцу, который точно такъ же не могъ ее терпѣть.

Подымаясь по лѣстницѣ, онъ вспомнилъ о Машѣ.

«Она спитъ,» говорилъ онъ себѣ: «а я и не сходилъ съ ней проститься. Она, чай, ждала меня, не дождалась».

И только-что онъ поднялся на площадку, его кто-то окликнулъ.

— Маша, ты не спишь, — проговорилъ онъ, протягивая руки въ темнотѣ…

Дѣвочка бросилась къ нему.

— Ты, Боря, не говори, — шептала она: — пойдемъ къ тебѣ въ комнату… Я вѣдь тихонько ушла.

— Откуда… какъ ушла?… — И съ этими словами Телепневъ вошелъ въ свою темную комнату и зажегъ свѣчку.

Сестренка его прикрывалась чьей-то мантильей. На голыя ножки надѣты были старенькіе козловые башмаки… Локоны растрепались. Она полна была смѣлой граціи.

— Я думала, Боря, — проговорила дѣвочка: — что ты уѣхалъ куда… я ждала, ждала тебя… Меня толстая укладывала спать; а я не шла… внизъ-то она меня не пускала… Папа, говоритъ, заснулъ, вамъ, говоритъ, нечего тамъ дѣлать. — Ты гдѣ же былъ?

— По залѣ все ходилъ, голубчикъ…

— Вонъ ты какой скучный. ужъ ты не боленъ-ли? — Ребенокъ произнесъ эти слова серьезно, точно съ материнской заботой.

— Нѣтъ, Машенька, съ чего ты взяла, голубчипъ… — И онъ принялся ласкать ее.

— А папа-то, вѣдь, умретъ, — вдругъ сказала дѣвочка, надорваннымъ голосомъ.

— Что ты, Маша, Господь съ тобой.

— Я вижу… что намъ тогда дѣлать, Боря?

— Папа выздоровѣетъ… Прощай, сестренка, тебя хватятся.

— Хватится толстая… да все равно. — И дѣвочка еще разъ расцѣловала брата. Уходя, она сложила руки и грустно произнесла:

— Боря!…

— Что, голубчикъ?

— Я еще разъ помолюсь о томъ, чтобъ папа не такъ кашлялъ… и остался бы жить съ нами… Ну, прощай… — И Маша задумчиво вышла изъ комнаты.

Борису стало еще больнѣе, чѣмъ было въ залѣ.

Онъ подошелъ къ столу и выбралъ одну изъ учебныхъ книгъ, — это былъ Смарагдовъ, — потомъ сталъ раздаваться.

За перегородкой, въ ящикѣ, спала Мироновна и проснулась въ эту минуту.

Старушка вышла и начала опять щуриться.

— Зачѣмъ ты встаешь? спала бы себѣ, — проговорилъ Борисъ.

— А коли не нужно, такъ я и опять залягусь, — отвѣтила старушка соннымъ и добродушнѣйшимъ голосомъ.

Мироновна няньчила Бориса и послѣ смерти его матери не оставляла своего питомца, прислуживала ему и жила въ его комнатѣ. Бабинька не допустила ее къ Машѣ, и Мироновна только урывками видѣла барышню, и долго не могла помириться съ тѣмъ, что не привелось ей выняньчить сестру Бориса, котораго она любила безъ памяти. Старушка эта владѣла очень ровнымъ характеромъ. Она переживала свои испытанія такъ же, какъ французъ, Карлъ Иванычъ; и никто не слыхалъ, чтобъ она хныкала или на что-нибудь жаловалась. Юморъ никогда ие оставлялъ ее; но она все видѣла, все понимала, и Борисъ зналъ, сколько теплоты и правды таилось въ его комической нянѣ. Онъ отводилъ съ ней душу въ самыя грустныя минуты; и всегда выносилъ изъ столкновеній съ ея натурой свѣжее, здоровое чувство. Но тратить попусту слова старушка не любила.

Въ бильярдной часы пробили половину двѣнадцатаго. Борисъ легъ въ кровать, и довольно долго еще читалъ Смарагдова. Читалось плохо. Ему хотѣлось обнять свою Машу и заснуть подъ ея дѣтскую молитву.

Въ домѣ была мертвая тишина. Только бабинька, у себя, въ такъ называемой диванной, нашептывала что-то на сонъ грядущій и, поворачиваясь съ боку на бокъ, крестила костлявыми пальцами всѣ углы комнаты.

Зала еще освѣщалась мерцаньемъ лампы. Служители забыли снять ее, и она умирала, шипя и охая.

И еслибъ кто-нибудь зашелъ въ этотъ большой дикій домъ, его бы обдало особенной атмосферой затхлаго, стараго, стоячаго… И проходя рядъ высокихъ комнатъ, поднимаясь по лѣстницамъ, заглядывая въ каморки и закоулки, онъ спросилъ бы, можетъ быть: куда же ушла отсюда жизнь, что видѣли эти стѣны; говорятъ-ли онѣ что-нибудь… Есть-ли для нихъ будущность, или онѣ обречены на вѣчный сонъ?…

И въ отвѣтъ послышался бы изъ передней тяжелый, безконечный храпъ.

VI.

Что же говорили