— А что мы завтра Шульману приготовимъ? — началъ онъ, желая перемѣнить разговоръ.

— Я, братъ, изъ Беллюстина примѣръ цѣликомъ выпишу: онъ, вѣдь, нѣмчура, не догадается. Amaturus, amatura, amaturum… sim, sis, sit!.. — заспрягалъ Горшковъ, сдѣлавъ гримасу и выгибая большой палецъ лѣвой руки. — Помните, братцы, какъ Егорка насъ мучилъ? — Дикъ видомъ!.. Стань столбомъ!.. Учить мастеръ былъ. А теперь, вотъ, какъ сдѣлали его инспекторомъ, такъ сталъ олухомъ царя небеснаго! Клянется и божится, что мнѣ, какъ своихъ ушей, не видать университета. «Возмутительный духъ», говоритъ. Ха-ха-ха!

— Какъ то у насъ этотъ годъ пройдетъ? — проговорилъ, точно про себя, Абласовъ. — Пожалуй, ничего порядочнаго не сдѣлаешь.

— А ты на какіе это подвиги готовишься? — вскричалъ Горшковъ. — Извѣстно, какъ пройдетъ: азъ-буки букашки, вѣди таракашки… будемъ географію съ Брошкой повторять. — И Горшковъ всталъ посреди комнаты, уперъ одну руку въ бокъ, а другой, съ вытянутымъ указательнымъ пальцемъ, началъ поводить по воздуху. — Вотъ, братцы, выйдетъ къ доскѣ Петръ Скворцовъ и начнетъ тыкать палочкой по картѣ и на-распѣвъ заведетъ канитель: «произведенія ри-исъ, маи-съ… хлопчатникъ, инди-и-го и табакъ.» На табакъ ткнетъ въ городъ Парижъ, а Брошка ему на это: «господинъ Скворцовъ, не ищите на картѣ табаку!»

Горшковъ произнесъ эти слова въ носъ, семинарскимъ акцентомъ и съ такой уморительной гримасой, что его товарищи покатились со смѣху…

— Вѣдь, братцы, только бы дотянуть намъ до лѣта, а тамъ въ Казань закатимся. Я ужь, такъ и быть утѣшу Егорку: студентомъ не буду, въ вольные слушатели запишусь… У меня-де артистическая натура, пирога и селедки не хочу носить; это ужъ вы надѣвайте; намъ, артистамъ, это не по шерсти…

И Горшковъ, поднявъ плечи и надувши щеки, прошелся вдоль и поперекъ по комнатѣ.

— Вы что на меня смотрите, профаны! — закричалъ онъ. — Я теперь красная говядина — гимназеръ… а дайте-ка срокъ, какъ вольнымъ слушателемъ сдѣлаюсь, волосы вотъ какіе отпущу, — и онъ указалъ на плечи: — афишу напечатаю: «Прибывшій изъ города Нижнеудинска малолѣтній пьянистъ Валерьянъ Горшковъ, изумляющій нѣжнымъ возрастомъ и громадностью таланта, будетъ имѣть честь дать инструментальный концертъ, въ коемъ исполнитъ фантазію собственнаго сочиненія, на мотивы изъ оперы: «Жизнь за царя». — Славься, славься, святая Русь… турутумтумъ! — запѣлъ онъ, и, подскочивъ къ Телепневу, ткнулъ его подъ бокъ… — Такъ-то, Борисъ, благодари Бога, что ты удостоился возсѣдать на однѣхъ скамейкахъ съ симъ сосудомъ всякихъ качествъ. — И Горшковъ, перевернувшись на одной ножкѣ, легъ на кровать, заложивъ руки назадъ…

Лицо Телепнева просвѣтлѣло отъ веселости Горшкова. Онъ подошелъ къ кровати и сказалъ ему:

— Что ты теперь пишешь, голубчикъ? Ты мнѣ давно ничего не игралъ.

Горшковъ повернулся къ нему, и физіономія его получила совсѣмъ другой оттѣнокъ.

— Какъ же, пишу, — отвѣчалъ онъ спокойно, безъ всякаго шутовства. — Задумалъ, братъ, большую вещь, да не вытанцуется, пожалуй; я попробовалъ, такъ, маленькое allegro концертное. Приходи, какъ-нибудь сыграю. Абласовъ! — крикнулъ онъ, — ты у меня умница, а въ музыкѣ, братъ, ни бельмеса не смыслишь, просто, чурбанъ, — извини, пожалуйста, а вотъ Боря на скрипищѣ своей пилитъ хоть и не ахти хорошо, а въ немъ есть толкъ. Я твоему вкусу вѣрю, — обратился онъ къ Телепневу — ты мнѣ всегда дѣло говорилъ.

Телепневъ улыбнулся.

— А, вѣдь, никто не скажетъ, Валерьянъ, что ты такой серьезный музыкантъ, — проговорилъ онъ, наклонясь къ нему.

— Мнѣ и самому иной разъ не вѣрится, чтобы во мнѣ было что-нибудь такое — знаешь, талантъ, что ли. Вотъ я чего терпѣть не могу, братцы, когда ко мнѣ барыни пристанутъ: «вы, г. Горшковъ, талантъ, вамъ нужно за границу». А имъ кромѣ мазурки Шульгофа ничего не треба; дуютъ себѣ Прюдановъ и восторгаются! Послушай: что, у твоей сестры есть наклонность къ музыкѣ?

Телепневъ весь оживился.

— Большая, — произнесъ онъ весело.

— Хочешь, я ей буду уроки давать?

— Славно бы было, да у насъ въ домѣ развѣ можно? Вѣдь ты знаешь… — и Телепневъ махнулъ рукой.

— Да, братъ, у васъ по всѣмъ комнатамъ тѣнь Гамлетова отца расхаживаетъ.

— Что дѣлать, — отозвался Телепневъ, и вздохнулъ. — И я бросилъ совсѣмъ скрипку. — Онъ сѣлъ на кровать, взялъ Горшкова за колѣни и поговорилъ — Вы, братцы, вѣрно безъ меня поѣдете лѣтомъ по Волгѣ,

— Какъ такъ? — вскрикнулъ Горшковъ.

— Мнѣ нельзя будетъ въ университетъ, я ужъ это вижу.

— Вотъ вздоръ какой! Ты, Боря, у насъ герой; не тебѣ брендить! Знаешь въ беллюстиной изреченіе о превратности… забылъ?

Брось ты скуку,

Морску суку,

А знай штуку…

— Такъ-то, мой родной, — и Горшковъ схватилъ Телепнева за шею, поднялъ его на ноги и началъ кружить.

— Мнѣ, однако, пора, — торопливо сказалъ тотъ. — До завтра.

— Да посиди! — закричалъ Горшковъ.

— Нельзя.

— Ну, такъ мы завтра вздуемъ этого Карякова. Да ты какъ-нибудь пріѣзжай къ Телянинымъ. Концерты тамъ задаютъ; барыня-то на меня глазенапы закидываетъ. Понравился! ха ха!

Абласовъ взялъ свѣчку и проводилъ Телепнева до сѣней.

Минуты съ двѣ по уходѣ его, оба они молчали. Въ широкое окно крапалъ дождь.

II.

«Откладывай», сказалъ Телепневъ кучеру, сходя съ дрожекъ. На крыльцѣ ничего не было видно, и онъ ощупью отыскалъ дверь въ переднюю.

Передняя, выкрашенная подъ мраморъ, сѣрой масляной краской, съ неизбѣжными ларями и двумя колоннами, подпиравшими антресоль, освѣщалась тонкой сальной свѣчой. У окна, на ларѣ, спала долговязая фигура; за колонной, у печки грѣлся тотъ самый лакей, который выскакивалъ на крыльцо. Это былъ рябоватый и очень глупый на видъ малый, съ осанкой портнаго. Онъ снялъ съ молодаго барина шинель и разеудилъ положить ее на столъ.

— Папенька почиваетъ? — спросилъ Телепневъ, проходя въ залу.

— Не могу знать, кажется, проснулись, — проговорилъ лакей жиденькимъ голосомъ. — Бабинька изволили проснуться.

Телепневъ прошелъ большой, темной залой въ корридоръ и сталъ подниматься по лѣстницѣ, въ совершенной темнотѣ. Взобравшись на площадку, гдѣ по обѣимъ сторонамъ было по двери, онъ отворилъ правую и очутился въ низкой и продолговатой комнатѣ съ перегородкой. Тутъ онъ и спалъ, и занимался. Телепневъ зажегъ свѣчку и точно къ чему-то прислушался. При свѣтѣ одинокой свѣчи можно было разглядѣть комнату. Въ лѣвой стѣнѣ углублялся альковъ, задернутый наполовину бѣлой занавѣской, съ старомодной красной бахромой. Прямо смотрѣли два довольно широкія окна съ такими же занавѣсками и съ такой же бахромой; между ними — старинное зеркало, въ золоченой фигурной рамѣ. Въ лѣвомъ углу столъ, покрытый синимъ сукномъ, на столѣ опрятно разставлены чернильница и другія вещи, все старенькія, точно отрытыя въ дѣдовской кладовой. Двѣ висячія этажерки съ книгами и низенькій турецкій диванъ давали этой дѣтской, ученической комнатѣ видъ дѣвственнаго пріюта.

Кто-то пошевелился за перегородкой, сколоченной въ видѣ ящика съ дверью.