– Отпусти, государь. Сердце щемит. Не могу боле те служить.

– Забудь про темницу, Дмитр. Про то, что было, не вспоминай. Я дам тебе золота, землю, определю твоего сына в конницу, в лучший отряд! Жену осыплю мехами, самоцветами. Останься. – Коломан почти молил.

На какой-то миг Тальцу стало даже жалко этого несчастного горбуна-уродца, но тут он вспомнил недавнюю его злобу, волчий алчущий оскаленный рот, и отбросил прочь всякую жалость. Пусть получит то, что заслуживает.

– Моя б воля, забыл бы, но не могу. Отпусти, государь! Слово даю: супротив тя воевать николи не стану. Где б ни был, кому б ни служил.

– А я ведь могу тебя обратно, в темницу бросить!

– Можешь, но ты… Ты – великий король, ты… Ты не содеешь тако.

Слова «великий король» как-то сами собой сорвались с уст Тальца, он и не думал и не умел льстить. И умный прозорливый уродец-угр это понял. Застыв в своём кресле как вкопанный, изумлённый, растерянный, окинул он Тальца каким-то задумчивым и грустным взглядом единственного видевшего правого глаза.

Никто и никогда не называл его великим. Ну, кланялись, выказывали почтение, лебезили, заискивали, целовали стопы, но чтоб так вот… От души! И кто – человек, которого он, Коломан, считал самым честным и мнением которого, если, положив руку на сердце, признаться, всегда особенно дорожил! Неужели это правда, он действительно достоин, чтобы его называли великим – «Магнум» по-латыни, – а не презрительно-снисходительно «Книжником», как нарекло его с чьей-то лёгкой руки простонародье и как разнесли по белу свету ненавистный Альма и его лихие дружки?!

– Езжай, Дмитр. Не стану… тебя держать, – глухо выдавил из себя потрясённый король.

Он коротким взмахом руки велел воеводе выйти, а когда остался один, закрыл уродливое лицо руками и вдруг разрыдался, громко, с отчаянным звериным завыванием. Будто мать или отца потерял Коломан, ему казалось, что допустил он смертельную глупейшую ошибку, которую уже никогда не удастся исправить.

Король рыдал, открыто, не таясь, и не замечал удивлённого, озабоченного стоящего в дверях Авраамку. Грек сжимал в руках книгу в тяжёлом окладе и с недоумением взирал на своего государя. А король забыл, что вызвал его на тайную беседу, забыл, впервые в своей жизни, о книгах и державных заботах. Он сидел, весь сжавшись, как-то сразу осунувшись и потускнев, и выл, жутко, дико, как раненый умирающий волк.

Авраамка, истово крестясь, выскользнул из палаты и бесшумно закрыл за собой массивную высокую дверь.

Глава 47. Горечь расставанья

Тихо потрескивал в печи огонь, отсветы пламени ложились на грустные, омрачённые грядущей разлукой лица Тальца и Авраамки. Без малого два десятка лет шли они по жизни рука об руку, всюду были рядом от цветущей молодости до первых седин, делились друг с другом самым сокровенным, а вот теперь настала пора расставаться, может, навсегда. Талец уезжал на Русь, в безвестность, Авраамка оставался советником у Коломана – судьба безжалостно разбрасывала двоих друзей в разные стороны от карпатских гребней.

– А может, свидимся мы когда ни то? – спросил Талец, хмуро смотря на огарок свечи, теплящейся в медном подсвечнике на белой скатерти.

Авраамка пожал плечами и вдруг, резко вскинув голову, ответил:

– А ты знаешь, друг, вот сердцем чую: свидимся. Когда, как, где – не могу тебе сказать, но – повстречаемся. Поверь мне.

– Может, в ином мире? Али Платон твой правду писал о переселенье душ?

– Нет, Талец! Мы здесь ещё, на земле, путь свой не до конца прошли. У судьбы путаны дорожки. Вспомни, как мы с тобой впервые повстречались, и где? В Царьграде, людьми кишащем. А были до того рядом, в Чернигове, и не свиделись.

– А что, Авраамка, может, с нами поедешь?

– Некуда езжать мне. Ты пойми: ты – воин, тебя любой князь приветит, кроме разве что Олега Гореславича. А я кто? Коломан мне доверяет, нужду во мне имеет, а другой? На что я какому-нибудь там полуграмотному князьку?! – Гречин через силу, натужно рассмеялся.

– Не все ж тамо такие. Есть средь князей мужи достойные. Князь Владимир, сын Всеволож, к примеру. Сколько всего претерпел сей муж, сколь много дел великих створил! Половцев не раз бивал, торчинов. Справедлив он, умён и к людям, бают, добр.

– Наверное, так. Не знаю я князя Владимира, не могу о нём ничего отмолвить. Но твёрдо разумею: место моё тут, у угров, возле Коломана. Русь для меня теперь – чужбина. Сколько лет минуло! Да, защемит порою сердце, зайдётся оно лютой тоской, но знаю я твёрдо – на Руси чужаком буду. А здесь, у угров, давно своим стал.

– А я вот не стал, Авраамка, не возмог. Тянет в Русь.

– Тогда поезжай. Доброго тебе пути.

Друзья встали и заключили друг друга в объятия. Они расстались сухо, по-мужски, пожимая руки и хлопая один другого по плечам. И ещё смотрели, словно стараясь запомнить каждую, пусть самую неприметную, чёрточку в лице, во взгляде, в движениях.

Авраамка ушёл под утро, под плач опечаленной Ольги, которой так по нраву был этот изобретательный и умный грек.

«Дай Бог кажному друга такого!» – думала молодая женщина, стоя на крыльце рядом с мужем и прощально махая рукой вслед обернувшемуся у ворот и, словно ласковой волной, обдавшему их милой своей улыбкой Авраамке.

Грек ушёл, а они оба ещё долго стояли на крыльце, обнявшись, на душе у обоих было смутно, впереди ждал их трудный путь и неизведанное, наполненное призрачным загадочным светом будущее.

Глава 48. Хорватская корона

Над степью бушевала вьюга. Высоко в сером небе метались безумные вихри, волком завывал в щелях каменного замка злой ветер, снегом замело дороги, крыши домов оделись в полукруглые шапки.

Коломан мёрз, его горб под мягкой беличьей шубой и длинным кафтаном ныл, чувствовал перемену погоды. Вчера ещё светило слабое солнце, казалось, пришла долгожданная весна, а сегодня воротилась зима, лютая, суровая, многоснежная.

Буран застал короля и