Шрифт:
Закладка:
Музейный бум в Москве сформировал национальное самоощущение не с точки зрения индустриального прогресса, а с точки зрения традиционной народной культуры, якобы освобожденной от двухвекового западного влияния. Хотя во многих отношениях это была недавно изобретенная традиция, русский стиль получил мгновенное признание и долго пользовался успехом, отчасти благодаря его активному использованию в Москве и в русских павильонах на всемирных выставках. Это уже не была извращенная и неопределенная модерность отсталости, связанная с неоклассическим Санкт-Петербургом и его литературной традицией и ставшая для многих символом кризиса. Романтическая современность а-ля рюс в значительной степени опиралась на эстетику допетровской Московии. Ее неотрадиционалистские модели были крайне стилизованными и решительно несовременными, с примесью явного самоэкзотизма. Тем не менее как иностранные, так и местные обозреватели расточали похвалы национальному стилю, поскольку он давал то, в чем Россия в эпоху всемирных выставок нуждалась больше всего: отчетливую, светскую идентичность, которая ощущалась не как пустота, а как осязаемое присутствие. Полумифический, обращенный в прошлое романтический стиль восстанавливал родную традицию, утраченную в результате вестернизации, и помогал России преодолеть современный кризис идентичности.
Широкое освещение и легкий доступ к коллекциям в Москве все более привлекали заинтересованную публику. Обозреватели уделяли особое внимание зрителям в большинстве статей, посвященных городским экспозициям по истории и искусству. Начиная с Румянцевского музея, журналисты регулярно отмечали бесплатный вход в московские учреждения культуры и разноплановую аудиторию, которую они привлекали. Например, «Санкт-Петербургские ведомости» в 1862 году отмечали, что Румянцевский музей был открыт для лиц «всех сословий, без исключения»: «Всякий, в каком бы костюме он ни был, может свободно разгуливать по прекрасным залам огромного пашковского дома»[560]. Другой фельетонист также подчеркивал, что весь город – «все грамотные и неграмотные в Москве» – посетил Румянцевский музей. Особенно замечательное зрелище в залах новых учреждений представляли простые мужички[561]. Снова и снова акцентируя внимание на открытом доступе для всех, журналисты проводили резкое различие между публикой в Петербурге и Москве. Один из современников в деталях проанализировал эту разницу. Описывая посетителей Румянцевского музея, художественный критик К. А. Варнек, печатавшийся в «Русском художественном листке» под псевдонимом К. В., отмечал многообразие посетителей: купцы и их жены, солдаты, уличные торговцы «и даже крестьяне в своих разнообразных костюмах». Журналист особо отмечает, что вход в музей бесплатный и что москвичи – демонстрирующие верность «народному костюму» – держатся своего, национального. В петербургских музеях, напротив, автор находит только официоз. По мнению Варнека, было что-то лицемерное и фальшивое в Эрмитаже, где от посетителя ожидалось, что он будет щеголять в «западно-европейских приклеенных клейстером павлиньих перьях»[562]. Еще один журналист отмечал, что едва ли кто-либо когда-либо ходит в главные петербургские музеи: «Войдите в эрмитаж или академию. Кто там? два, три человека – не более, а посетителей зрелищ Излера и Блондена считали тысячами!»[563] Упоминание здесь популярных артистов позволяет предположить, что так называемая «образованная публика» Санкт-Петербурга и ее будто бы изысканные вкусы, вполне возможно, были фикцией. Некоторые из обозревателей даже смело утверждали, что публичная жизнь в Москве была «лучше и счастливее», чем в бюрократическом, «культурном» Санкт-Петербурге[564]. Более демократичная культурная сцена Москвы предлагала пространство, необходимое для развития чувства национальной гордости среди русской публики, и добавляла положительную ноту в текущий дискурс о культурной идентичности.
Благодарная московская публика, посещающая музеи, была чем-то новым и заслуживала того, чтобы о ней писали. Но Москва как культурная столица была также характерным для того времени конструктом – относящимся к выставочному буму в городе; она была продуктом традиции, которая ежедневно переосмыслялась на страницах прессы как знаменитыми писателями и профессиональными художественными критиками, так и анонимными обозревателями. Исходя из имеющихся у нас цифр, в петербургских музеях, особенно в Академии художеств и в Русском музее, не было недостатка в посетителях. Однако судя по тому, как журналисты изображали эти институты, складывается впечатление, что вся общественная жизнь переместилась в Москву. Что действительно восхваляла пресса и что способствовало повышению ценности русских музеев, так это именно публичная жизнь, которую оживляли эти современные учреждения культуры. Триумф музейного века был в конечном итоге триумфом русской публики. На протяжении XIX века посетители выставок и музеев, как их представляла периодическая печать, превратились из пассивных, растерянных наблюдателей в агентов дискурса, объединенных риторикой культурного национализма. Если, как принято считать, музейный век подошел к концу на рубеже столетий, традиции и сомнения, созданные им, продолжают действовать в современной России и по сей день.
«Торжество общественной деятельности»: рождение Исторического музея, 1872–1883
Русская национальная политехническая выставка промышленности и искусства открылась в Москве в мае 1872 года и с большим успехом проходила в течение лета. По этому случаю на территории Кремля было построено 88 различных павильонов, в которых разместились экспозиции, относившиеся к 26 различных отделам. За лето выставку посетили 750 000 человек – впечатляющая цифра для города, население которого в 1872 году оценивалось в 400 000 человек[565].
Как и Этнографическая выставка пятью годами ранее, Политехническая проводилась при поддержке добровольного общества ОЛЕАЭ. Именно ОЛЕАЭ решило провести национальную выставку и использовать ее в качестве основы для музея прикладных наук. Расположение экспозиции в центре Москвы предполагало государственную поддержку: «Выделяя пространство внутри и вокруг Кремля, обычно предназначенное для государственных или религиозных церемоний, – заключает Брэдли, – правительство придавало определенную легитимность проектам неправительственных организаций» [Bradley 2008: 965][566].
Эта временная выставка имела далеко идущие последствия не только потому, что она дала начало постоянному Историческому музею, который стал важным явлением в публичной жизни, но и потому, что она также привлекла внимание к инициативе общественных организаций в дореволюционной России, помогала сформировать вкусы и ценности российского среднего сословия и способствовала развитию чувства национального самосознания в широких массах. В сфере образования, которую организаторы считали ее главным направлением, выставка продемонстрировала полезность наглядного показа для всенародного обучения. Газета «Грамотей», предназначенная для широкого круга читателей, все еще нуждавшихся в образовании, приложила все усилия, чтобы разъяснить не только саму экспозицию, но и всю связанную с ней незнакомую терминологию (музей, выставка, политехнический и т. д.)[567]. Организаторы также использовали публичные лекции, которые доказали свою эффективность во время Этнографической выставки пять лет назад. В газетах широко рекламировались 12 лекций о Петре Великом и его значении для русского народа, которые были прочитаны знаменитым историком С. М. Соловьевым в апреле и мае 1872 года. Эти бесплатные уроки истории привлекли, по свидетельству одной из газет, «многочисленнейшую публику из различных классов московского общества»[568].
Политехническая выставка была не первой в своем роде, но по стилю и духу она сильно отличалась от своих двух непосредственных предшественниц, проходивших в Санкт-Петербурге в 1861 и 1870 годах[569]. Мануфактурная выставка 1861 года в Санкт-Петербурге, как и Великая выставка в Лондоне за десять лет до этого, породила множество спекуляций. Несмотря на перемену сцены, описания в прессе были до странности знакомыми: опять российские производители выставили в основном предметы роскоши, в том числе знаменитое серебряное украшение-канделябр Сазикова с изображением Дмитрия Донского, и очень мало предметов повседневного обихода
