Шрифт:
Закладка:
Многочисленные тексты, посвященные национальному стилю, способствовали распространению новой тенденции за пределами древней русской столицы и ее окрестностей, где были сконцентрированы стилизованные здания. Как заметил архитектор Н. В. Султанов в 1881 году, «спрос на произведения в русском стиле все увеличивается»[513]. Наряду с признанием со стороны общественного мнения, национальный стиль был официально рекомендован для представления России на всемирных выставках; Академия художеств также допускала, что это была «самая значительная революция» в истории русской архитектуры [Лисовский 1976]. В 1883 году в императорском дворе на торжественном балу великого князя Владимира Александровича также приобщились к неорусскому стилю: известно, что и Александр III, и Николай II продемонстрировали личные наряды, разработанные в соответствии с новым направлением[514]. В последней четверти XIX века русский стиль пропитывал каждый слой культуры. Его можно было встретить ежедневно не только в выставочных павильонах и музейных залах, но и в церквях, общественных зданиях, частных резиденциях, на картинах, в театральных декорациях, декоративно-прикладном искусстве, кустарных мастерских, оформлении книг, костюмированных балах, внутренней отделке, ювелирных изделиях, оформлении меню, повседневной утвари и т. д.[515] Судя по тому, как пресса представляла триумф вновь открытого стиля в изобразительном искусстве, могло бы показаться, что русские в конце концов нашли язык для формирования своей идентичности – как в церемониальных показах, так и в повседневной жизни. Возрождение допетровской традиции было редким примером взаимодействия государства и общества в продвижении русского стиля как уникального выражения культурной идентичности. Уортман показывает, как эта идея поддерживалась и культивировалась власть имущими. Более того, повсеместное присутствие национального стиля в обществе в целом наделяло его не только властью, но и популярностью. Сила и прочность данной версии идентичности покоились на временном союзе высшей власти и широкой публики.
Москва, центр национальной культуры
В 1860-х – 1870-х годах в Москве произошло знаменательное расширение культурного пространства, когда древняя русская столица стала центром переосмысленной традиции, а современные западные влияния остались в космополитическом имперском Санкт-Петербурге. Н. В. Поленова вспоминала о современном настроении: «Общее национальное направление того времени влекло вглубь России, подальше от официального искусственного Петербурга» [Поленова 1922: 26].
Современники соглашались, что национальное возрождение последней трети XIX века было главным образом московским явлением. Так С. И. Мамонтов заявлял: «Вне всякого художественного центра Москва все-таки может дать много самобытного, свежего, не загаженного материала для художника»[516]. Художники также испытывали гордость и бесконечное вдохновение в древней столице. Репин, например, радовался: «Москва до такой степени художественна, живописна, красива, что я теперь готов далеко, за тридевять земель ехать, чтобы увидеть подобный город <…> я почту себе за счастье жить в Москве!» [Репин, Стасов 1948: 138]. Васнецов вспоминал, что испытал похожее чувство при знакомстве с городом: «Когда я приехал в Москву, то почувствовал, что приехал домой и больше ехать уже некуда. Кремль, Василий Блаженный заставляли чуть не плакать, до такой степени все это веяло на душу родным, незабвенным» [Васнецов 1987: 151].
Несколько вех определяют прогресс национальной культуры по мере ее перемещения из Санкт-Петербурга в Москву: перенос Румянцевского музея в 1862 году; Этнографическая выставка 1867 года, ставшая родоначальницей еще одного московского публичного музея, Дашковского; Политехническая выставка 1872 года и два постоянных института, которые она породила – Политехнический и Исторический музеи. Новые московские учреждения культуры считались подлинно общественными, учитывая, что Румянцевский, Этнографический, Политехнический и Исторический музеи появились в результате инициативы со стороны частных лиц и добровольных объединений. Во второй половине XIX века частные лица и общества стали играть все более важную роль в продвижении музейного века в Москве. В отличие от Эрмитажа или Академии художеств в Санкт-Петербурге, московские выставки и музеи не слишком полагались на поддержку государства[517].
Румянцевский музей
В Москве музейный век начался с переезда Румянцевского музея, одного из старейших культурных учреждений Санкт-Петербурга. В мае 1862 года, в том же году, когда по всей стране праздновалось тысячелетие России, музей открыл свои двери публике в Москве. Едва обращавший на себя внимание прежде, 30-летний музей внезапно попал на первые страницы прессы, где его называли ни много ни мало национальным музеем России.
Знаменитое собрание книг Румянцевского музея послужило основанием для главного московского книгохранилища сегодняшнего дня – Российской государственной библиотеки (бывшей «Ленинки»). В остальном от первоначального Румянцевского музея мало что сохранилось, поскольку он канул в Лету после своего расформирования в 1924 году. Лишь недавно, в контексте постсоветских усилий национального возрождения, музей вновь обратил на себя внимание, после того как на одной из выставок была отмечена первостепенная роль, которую этот центр культуры играл в дореволюционной России[518]. Действительно, о Румянцевском музее когда-то говорила вся страна.
Истоки музея восходят к 1831 году, когда он был официально учрежден в Санкт-Петербурге после смерти его основателя, графа Н. П. Румянцева. Коллекция состояла из редких книг и рукописей, а также этнографических и археологических образцов. Раз в неделю музей принимал представителей публики «хорошего происхождения», хотя библиотека была открыта ежедневно[519]. Библиотека была главным притязанием музея на славу: испытывая острый интерес к истории России, граф Румянцев собрал более 28 500 книг и более 700 рукописей и редких изданий [Государственный Румянцовский музей 1923, 1: 23–24][520]. Однако в течение трех десятилетий пребывания музея и библиотеки в Санкт-Петербурге они томились в безвестности [Государственный Румянцовский музей 1923: 27]. В 1842 году прибывший в русскую столицу путешественник Коль записал следующее нелестное впечатление:
Из частных библиотек, открытых публике, самой большой является та, что называется Румянцовским [sic] музеем, в великолепном здании на Английской набережной. Она содержит большое число книг во всех отделах литературы и человеческого знания, классического и современного, греческого, римского, немецкого и французского, по истории, естественной истории и беллетристики. Насколько мал интерес, производимый капиталом, который здесь затрачен, я увидел в своих неоднократных визитах, при которых я был обычно единственным. Служитель сказал мне, что часто бывало, что никого не было. Из книги посетителей оказалось, что за первую половину апреля там побывало лишь шесть гостей [Kohl 1980, 1: 297].
Столь же угрюмым было описание музея, сделанное Стасовым. Критик использовал метафору «забытого амбара», мрачного и холодного, для описания того впечатления, которое музей производил на своих редких посетителей.
Если во время срока своего пребывания в Санкт-Петербурге музей привычным образом представляли в выражениях упадка, то после перевода его в Пашков дом в Москву в 1862 году он неожиданно расцвел. Библиотека пользовалась большим успехом:
количество книг, запрашиваемых меценатами, возросло в геометрической прогрессии от 2500 в 1862 и 1863 годах до 20 000 в 1871 году [Пятидесятилетие Румянцевского музея 1913: 95]. В те годы Румянцевский музей был открыт для публики четыре дня в неделю по три-четыре часа. Только в 1862 году через его галереи прошло 50 355 человек.
Почему этот заброшенный музей был встречен в Москве с таким воодушевлением? В прессе подчеркивалось несколько факторов. Румянцевский музей был переведен в Москву в год празднования тысячелетия в Новгороде, и организаторы переезда музея подчеркивали эту связь [там же: 18, 9]. В то время как в Санкт-Петербурге
