он был прав: если все, что было связано с другой крупной коллекцией национального искусства России – московской Третьяковской галереей, – находило достаточное отражение в современной прессе, то о новом музее в столице было написано так мало, что казалось, будто русское общество едва ли заметило это важное событие. Если не считать нескольких сообщений об официальной церемонии, ознаменовавшей открытие музея, эта долгожданная веха в русской культурной жизни не породила большого интереса в обществе. Молчание прессы заставляло недоумевать, поскольку в течение десятилетий общество требовало именно такого национального музея и правительство наконец ответило на эти требования. Почему это долгожданное учреждение не смогло выполнить возложенную на него роль маркера культурной идентичности?

Причинами такой сдержанной встречи между музеем и русским обществом в 1898 году являются время, местоположение, изменение эстетического вкуса и официальный статус музея как «памятника» царю. Но главной причиной, как я полагаю, было то, что с первых дней существования музей был практически исключен из массового дискурса.

Время и место сыграли большую роль в определении судьбы Русского музея. Положение музея в столице России, хотя и стратегически оправданное, лишь еще больше подчеркивало неуместность этого запоздалого национального проекта: во второй половине столетия центр русского национального искусства и связанного с ним публичного дискурса переместился в Москву, в то время как Санкт-Петербург на рубеже веков стал свидетелем возрождения космополитических тенденций в русской культуре. В результате русский национальный музей, находясь в столице империи, выпадал из контекста. В самом деле, связь национальной культуры с Москвой была настолько сильной, что в одном из путеводителей прямо предполагалось, что, основав Русский музей, Александр III как бы возвращал Санкт-Петербургу статус культурного центра страны [Старк 1913: 6–7].

Новый музей был объявлен в 1895 году «неизгладимой» вехой в истории русской культуры. Настроение, выраженное в материале об основании музея в «Новом времени», свидетельствует о надеждах, которые народ возлагал на новый институт:

Пожелаем же, чтобы русское общество и русский народ обретали всегда ожидаемую пользу от основания «Русского музея», чтобы польза эта выражалась в успехах роста русской культуры вообще и развития русского искусства в частности[484].

Но обещание, которое музей давал обществу, было скомпрометировано самой средой, в которой он возник. Новый институт появился в неправильном месте и в неправильное время, на фоне, который заметно отличался от национально ориентированной культурной ситуации 1860–1880-х годов. Пока русское общество ожидало появления этой национальной художественной галереи, поменялся сам вкус: передвижники, которые в значительной степени способствовали славе Третьяковской галереи и работы которых по сути сформировали канон того, что стало известно как русское «национальное искусство», выходили из моды, а лидеры некогда мятежного движения становились частью истеблишмента в Академии художеств. К тому времени, когда Русский музей открыл свои двери публике, главный сторонник передвижников, ныне уже находящийся в преклонном возрасте Стасов, уступил бо́льшую часть своих полномочий молодым критикам и сам стал объектом насмешек в прессе. Год открытия музея совпал с появлением журнала «Мир искусства», находившегося в откровенной оппозиции к доктрине «реализма и народности» Стасова. В этом же году умер Третьяков, что еще больше затмило грандиозный дебют Русского музея.

Вместе с эстетикой менялся публичный дискурс: новое поколение художников целенаправленно отделяло искусство от животрепещущих вопросов текущего дня и в некотором смысле отрывало искусство от публики. Сюжетные полотна, независимо от того, насколько русскими они были по теме, уже не могли удовлетворить тех, кто превозносил эстетику как самостоятельную ценность. Проще говоря, музей, задуманный как исключительный памятник русскому искусству на рубеже столетий, стал не нужен после того, как русская художественная школа была утверждена в Третьяковской галерее, а также во многих печатных изданиях.

При неизбежных сравнениях с Третьяковской галереей, что воспринималось многими как главный импульс для создания Русского музея в Санкт-Петербурге, последний проигрывал. Несмотря на то что Третьяковская галерея очевидно страдала, по выражению Половцова, от «хронологической» односторонности, расположенные в ней популярные картины передвижников, вдохновлявшие русское общество в 1860–1880-е годы и ассоциировавшиеся у современников с самими истоками русской школы, сделали московскую художественную галерею привлекательной для широкой публики из самых разных слоев общества [Половцов 1900: 14–15]. Хотя масштабы Русского музея были гораздо более грандиозными, и поклонники, и недоброжелатели музея отмечали его значительные пробелы[485]. Согласно общепринятому мнению, Третьяковская галерея в целом имела «значительные» преимущества перед Русским музеем [Брешко-Брешковский 1903: iii][486]. Современный специалист сформулировал разницу между двумя картинными галереями следующим образом: одна была национальной по духу, другая – по названию; одна выражала популярную тенденцию Великих реформ, в то время как другая воплощала доктрину официальной национальности[487]. Мясоедов также подчеркивал более низкий статус Русского музея. Приписывая Третьякову опосредованное основание русской художественной школы, художник пишет: «Я еще не знаю, созрела ли бы идея русского музея в Питере, если его уже не имели в галерее Третьякова»[488].

Как и Эрмитаж до него, Русский музей во многих отношениях в первую очередь был связан с императорским двором. Несмотря на то что новая галерея искусства называлась национальной, она была основана именно как «памятник» монарху Александру III. Это был государственный музей, учрежденный указом царя, управляемый Министерством императорского двора и находящийся под руководством президента Академии художеств. Сама по себе эта концепция музея была небезосновательна: царь действительно позиционировал себя как знаток и ярый сторонник «возрождения национального искусства»[489]. Миф об истоках музея подчеркивал личное участие императора в его основании. Как отмечал один из современных источников:

Молва толкует о том, что одна из картин, украшающих ныне стены музея, а именно св. Николай – Репина, вызвала в покойном Государе мысль, тогда же им высказанную: основать всенародный русский музей, в котором сосредоточивались бы все лучшие произведения русского искусства [Случевский 1898: 5].

Учредительный документ, определивший принципы и регламент деятельности музея, «Положение о Русском музее Императора Александра III», открывается заявлением, версии которого можно найти почти в каждом современном письменном источнике: «Музей основан в память Незабвенного Покровителя Русского искусства, Императора Александра III, имея целью соединить все относящееся к Его Личности и истории Его Царствования, и представить ясное понятие о художественном и культурном состоянии России»[490]. Приоритет, предоставленный личности Александра III над состоянием русской культуры в этом официальном документе, трансформировался в полуофициальный, сконцентрированный вокруг царя дискурс, который быстро разросся вокруг основанного в его память учреждения искусства. Так, К. А. Военский открывает свою брошюру о Русском музее серией возвышенных заявлений о священном месте царя в русской истории. Автор продолжает описанием русскости царя, его воли, непоколебимости и благородного характера – всего, что позволило ему «показать Европе и всему свету нравственную мощь и несокрушимость России». Затем он переходит к описанию коллекционерской деятельности Александра и его благородного стремления создать музей, который не только сохранял бы родное искусство, но и отражал бы всю русскую жизнь в ее разнообразии и распространял бы национальную идею. По мнению Военского, а также многих его современников, благородный замысел создания национального музея не мог быть осуществлен только на основе средств и инициатив со стороны частных лиц: для прочного успеха было важно участие правительства [Военский 1897: 3–5, 18].

Это возвышенное настроение нашло отклик в других источниках. Так путеводитель Половцова даже приписывал Александру III дополнительную заслугу в создании Русского Исторического музея, в то время как последний на самом деле был задуман