Практически единственным средством, которое могли предложить в XVIII веке представители медицинской профессии, было умение общаться с больным. Не имея надлежащих диагностических методик и эффективных лекарств, врач полностью зависел от ожиданий самого пациента, что объяснил французский сатирик и драматург Мольер: «Беда с влиятельными людьми в том, что, заболев, они требуют, чтобы их вылечили».

Полезный эффект могло бы дать изучение анатомии, тем более что трупов всегда хватало, но так как тело каждого больного считалось уникальным организмом, открытие общих анатомических законов представлялось маловероятным. В любом случае исследования считались делом ненужным, причем такого взгляда придерживались даже столь крупные фигуры, как Сайденхэм, полагавший, что работа врача «лечить болезнь и не делать ничего другого».

Первое движение в сторону научного, основанного на принципе разделения и контроля подхода отмечено в конце XVIII века во Франции, где революция оставила после себя столько больных и раненых, что проблема эффективного общего лечения стала насущным вопросом общественного значения. Принимая во внимание, что редукционизм возник, в частности, вследствие крушения аристотелевской космологии, представляется любопытным, что следующий шаг в смещении медицины в том же направлении сделал француз, специализировавшийся ранее в небесной механике.

В 1798 году был опубликован первый из трактатов Пьера Симона Лапласа, прославивших автора на всю Европу. Его точка зрения на то, как математика может помочь политической власти в стремлении предсказывать и контролировать общественное поведение, внушала оптимизм.

Мы можем рассматривать нынешнее состояние вселенной как следствие ее прошлого и причину ее будущего. Разум, постигший в каждый конкретный момент все побудительные силы природы и положение всего, что составляет ее, если бы такой был достаточно велик, чтобы подвергнуть все эти данные анализу, смог бы вместить в одну формулу движение величайших тел вселенной и мельчайших атомов; для такого разума ничего неопределенного не могло бы быть; и будущее, как и прошлое, предстало бы перед его глазами.

Для докторов ключевое значение имела фраза «ничего неопределенного не могло бы быть». Вероятностная математика Лапласа, казалось, предлагала медицине шанс подойти к определенности в постановке диагноза с помощью метода обратной экстраполяции, выводя причину из следствия. В 1802 году французское правительство предоставило ему возможность применить теорию на практике в широком масштабе.

22 сентября того же года Лаплас произвел расчет численности рождений за последние три года среди примерно 2 миллионов граждан. Оказалось, что в год один новорожденный приходится на 28,352845 человек. При том, что в среднем по стране рождалось в год 1,5 млн человек (как считал Лаплас), это означало, что население страны составляет, по всей вероятности, 42 529 267 человек. Используя свою новую инверсную математику, Лаплас объявил, что вероятность отклонения его расчетов более чем на полмиллиона в ту или иную сторону составляет всего лишь 1:1,161.

При всей возможной неточности исследования Лаплас изобрел концепцию статистически по выборке, которая станет одним из самых ценных даров для использования в целях социального контроля. Перспектива выражения поведения большого числа людей в виде математической формулы получила горячую поддержку у одного из ведущих мыслителей Французского просвещения, маркиза де Кондорсе, члена Академии наук, оказавшего большое влияние на новую «науку об обществе». Кондорсе был математиком; вера в неизбежный прогресс разума привела его к опубликованию в 1793 году манифеста, в котором он говорил: «Мы переходим почти незаметно от животного к дикарю и от дикаря к… Ньютону».

Для Кондорсе история была наукой, в изучении которой вероятностная математика могла оказать огромную помощь. Как и Лаплас, он полагал, что все явления «одинаково доступны исчислению, и чтобы свести природу к законам, подобным тем, которые путем расчетов открыл Ньютон, необходимо провести достаточно наблюдений и воспользоваться сложной математикой». История, прежде всего, есть «наука предвидения развития человеческой расы», что позволяет ей «приручить будущее». Агентами прогресса станут ученые, и, следовательно, чем большую поддержку окажет государство подготовке ученых, тем скорее статистическая вероятность «отыщет» среди населения достаточное количество тех, кто обеспечит прогресс. С тех пор именно эта идея лежит в основе развития западного планирования.

Кондорсе считал, что для управления массами людей с помощью чисел требуется два вида сбора данных: общее наблюдение за всем населением (посредством применения математики) и детальное изучение ограниченного количества субъектов (посредством применения медицины). Эти наблюдения откроют возможности для «безграничного совершенствования человеческих способностей и общественного порядка». Использование исчисления вероятности со временем сведет общественные явления к математике и внесет предсказуемость в поведение сообществ. Кондорсе верил в единомыслие: «Поскольку все населяющие страну люди испытывают более или менее одинаковые потребности, имеют в целом одни и те же вкусы и разделяют идеи общественной полезности, то, что является ценностью для одного, является, в общем, ценностью и для других». С накоплением достаточного количества сведений и применением расчета вероятности государством можно будет управлять посредством социальной математики. По мнению и Лапласа, и Кондорсе, управление этой новой наукой принятия общественно значимых решений должно было находиться в руках тех, кто способен понимать математику.

Медики с радостью ухватились за новые математические приемы, поскольку рассчитывали с их помощью уменьшить неопределенность через аналитическое рассмотрение некоторого числа индивидуальных, изолированных случаев (пациентов), которые можно было бы затем сравнить с другими для выявления совпадающих моделей и использования последних в прогнозировании. Клиническая медицина могла бы перейти к лечению больного, рассматривая его как одно из звеньев в серии бесконечно воспроизводимой патологической информации, подлежащей обнаружению у всех пациентов, имеющих одни и те же симптомы.

К счастью, по крайней мере для данного предприятия, Французская революция обеспечила достаточно большое число больных и раненых, чтобы новую методику можно было опробовать в широком масштабе. В 1807 году, когда лондонские больницы принимали около 3 тысяч пациентов, в парижских находилось более 37 тысяч, так что материала для истории болезней хватало. Главным проводником внедрения новой методики был доктор и министр правительства Пьер Кабанис, опубликовавший в 1798 году статью «Степень достоверности медицины». Кабанис входил в кружок, где регулярно встречались такие мыслители, как Франклин, Кондильяк, Дидро, д’Аламбер и другие.

Именно там, в больницах послереволюционной Франции, сложилась та форма отношений врача и пациента, которая существует до сих пор. В целом лежавшие во французских лечебницах люди были безграмотные, невежественные солдаты, приученные к военной дисциплине и требованиям единообразного поведения. У них практически отсутствовало чувство стыдливости, они были привычны к грубому обращению со стороны офицеров и начальников. После жизни в казармах отсутствие уединения в больничных палатах не казалось им необычным.

С этих раненых крестьян и началось современное почтительное отношение к врачам, которые с того времени все больше