обеспечит «работой легкой по продолжительности и не угнетающей, образованием в детстве и юности, серьезной профессией, занятными развлечениями и отдыхом… красивым окружением и способностью создавать красоту, которая будет востребована теми, у кого есть досуг, образование и серьезное занятие».

Так, во второй половине XIX века индустриализация Создателей топора породила две параллельные «правды», социализм и капитализм, и эти идеологические дары будут делить между собой и контролировать весь мир на протяжении почти сотни лет.

Между тем к концу XIX века ненасытный спрос новой, промышленной экономики на сырье привел к установлению еще одного нового западного мира – в колониях. Поддерживаемая всей индустриальной мощью Запада, христианская вера в то, что контроль над природой есть дар Бога, могла применяться в отношении всей планеты и ее менее технологически продвинутых обитателей. Многие рассматривали это как «божественное предназначение» Запада нести миру «превосходство» христианского образа жизни и таким образом обеспечить поставки сырья и сохранение в функциональном состоянии индустриальной, ориентированной на потребление социальной структуры.

Из всех откликнувшихся на этот зов элит колониальной власти, самой уверенной в правоте того, что они делают, разделяя и контролируя мир и уничтожая древние традиции и заменяя их западными моделями и структурами, были христианские миссионеры. Они еще в XV веке возглавили кампанию по обращению туземцев в новообращенных американцев. Традиция овладения «открытыми» землями брала начало в папском решении разделить Америку между Испанией и Португалией.

В XVIII веке законодательно установленный во Французской Вест-Индии апартеид получил следующее оправдание в официальном правительственном меморандуме: «Разделение есть жесткая, но необходимая мера в стране, где на одного белого приходится пятнадцать рабов. Установить достаточную дистанцию между представителями двух рас невозможно. Привить неграм необходимое уважение к тому, кому они служат, невозможно… Такую дистанцию и такое уважение должна жестко поддерживать администрация».

Французский иезуит Лаба писал, что зависимость туземцев от западных товаров служит хорошим средством порабощения, потому что «они будут нуждаться в них так сильно, что не смогут без них обходиться и, таким образом, предложат нам… свой труд, свою торговлю и свою промышленность».

Европейцы намеренно принижали способности туземных обществ, которые подчинили, и колоний, которые поставили под контроль западных управляющих. Последние руководили неквалифицированными и необразованными местными рабочими, но не старались их обучить. Управляющие строили железные дороги и порты для транспортировки сырья, создавали армию и полицию.

Самое же главное, страна всегда организовывалась по западному административному образцу и в соответствии с расположением стратегических ресурсов и материалов, при полном игнорировании существовавших прежде социальных и племенных систем. Таким образом западные правительства эффективно нейтрализовали любые местные управленческие и коммерческие таланты (особенно в Индии и Малайе, где местные торговые организации были довольно развитыми).

После того как колонизованных туземцев лишили средств выражения организационных способностей, их уже нетрудно было называть «неорганизованными, непродуктивными и ленивыми». Затем следовало утверждение, что эти люди не имеют и никогда не имели системы ценностей. В XVIII веке торговцы, которые вели дела в Вест-Индии, объявили туземцев «невосприимчивыми к этике… представляющими не просто отсутствие ценностей, но и отрицание их. Они… коррозийный элемент, разрушающий все вокруг себя».

Такой подход оказался особенно эффективным в отношении Британской Индии. Ранее, когда в XVIII веке британцы и французы оккупировали Индию, западные интеллектуалы были очарованы древними индийскими языками, а местное образование даже субсидировалось Вест-Индской компанией. Но к началу XIX века превосходство индийцев в производстве текстиля было нейтрализовано западными технологиями, и британцы начали искать заморские рынки, которые поглотили бы образовавшийся избыток текстильной продукции. Именно на этом этапе европейцы начали распространять миф о том, что миллионы индийцев были подчинены кучкой европейцев, использовавших лучшую организацию и превосходство в знаниях. Индийцы (как и китайцы) изображались людьми, позабывшими о древних знаниях под влиянием вредного воздействия климата или в результате смешения с «отсталыми» группами.

Европейцы не сомневались, что заслужили полное право взять на себя «бремя белого человека» и стать «повелителями человечества». Мэри Кингсли, английская писательница и путешественница по Африке (вроде бы восхищавшаяся всем там увиденным), по возвращении в 1895 году из Западной Африки в Британию писала: «Могу только сказать, что, когда чары рассеялись, не манеры и традиции моей страны наполнили меня гордостью за нацию, а то… воплощением чего был огромный железнодорожный состав… Он – воплощение превосходства моей расы».

К концу XIX века западные народы пережили базовый сдвиг в восприятии других, таких как австралийские аборигены, амазонские яномамо и африканские кунги, смешанных воедино под общим названием «дикари» или, пользуясь модным тогда словечком, «примитивные».

Эффективным инструментом ослабления приверженности туземцев их собственным верованиям считалась западная наука, и миссионеры пользовались железными дорогами и телеграфом, чтобы прославлять христианского бога как единственную истинную божественную силу. Один колониальный администратор писал в 1853 году, что европейцы «расстроили всю теологию индусов тем, что предсказали солнечное затмение». Материальная отсталость объяснялась язычеством, поэтому миссионеры учили местное население западным сельскохозяйственным приемам, а открывавшиеся при миссиях больницы распространяли западные концепции чистоты и гигиены.

К 1890-м годам французские политологи, вроде Артура Жиро, провозгласили право европейцев присваивать местные природные ресурсы, принадлежавшие людям, которым якобы недоставало энергии, инициативы и целеустремленности. Провал или отказ от попыток колонизировать и развивать такие страны признавался аморальным и противным «естественному порядку». В 1849 году французский романист Виктор Гюго писал: «Франция обращается к военным средствам… только в той мере, в коей это необходимо для цивилизации. Здесь успокаивает то, что она знает, что несет свет и свободу. Она знает, что для дикого народа попасть под власть Франции означает быть свободным, что для варварского города быть сожженным французами значит вступить на путь просвещения».

В 1878 году британский граф Карнарвон выступил с речью, в которой сказал: «Огромные массы населения, например в Индии, пребывают как дети в тени сомнений, бедности и горя, ожидая от нас руководства и помощи. Наш долг – дать им мудрые законы, хорошее правительство и упорядоченные финансы… Наш долг – обеспечить их системой, при которой самые униженные смогут быть свободными от угнетения… Где свет религии и нравственности проникнет в самые темные жилища В этом истинная сила и предназначение империализма».

За всей этой риторикой скрывались истинные цели, которые Сесил Родс (из Родезии) выразил так: «Если бы я мог, я бы аннексировал планеты». Европейцы остро нуждались в пространстве для размещения избыточной рабочей силы, появившейся в результате роста населения, вызванного Промышленной революцией. Колонизация решала проблему европейской безработицы и предоставляла работу опустившимся городским низам (которые, перебираясь в колонии, избавляли приличное общество от себя и своих болезней).

Сесил Родс писал: «Для того, чтобы спасти 40 миллионов жителей