слова “весьма обветшалые” (“обаваю”, “рясны”, “овогда” и др.), с другой – “презренные”, “низкие”, “простонародные”. Последние, впрочем, исключались лишь теоретически. Ломоносов допускает употребление их в низких жанрах “по рассмотрению”. На практике и он, и его ученики, и его оппоненты порою смачно бранились даже в предназначенных для печати стихах.

Заметим, что речь идет не только о лексике, но и пришедших из церковнославянского языка причастных и деепричастных оборотах, которые, полагал Ломоносов, могут употребляться лишь в произведениях “высокого штиля”. Но – не об утраченных живым языком глагольных формах или не соответствующих разговорной практике окончаниях прилагательных, на чем настаивал Тредиаковский. Впрочем, для последнего, как мы уже отмечали, по-прежнему существовал единый “славеноросский” язык, а значит, допустимо было употребление любых, даже напрочь забытых и экзотических церковнославянских форм рядом с простецкими современными словечками и разговорными оборотами. Именно в этом заключалось его главное разногласие с Ломоносовым, который призывал “соблюдать ровность слога” и “разбирать высокие слова от подлых”. Сумароков же в зрелые годы вообще избегал славянизмов.

Ломоносов подчеркивал, что русский язык, благодаря своей связи с церковнославянским, обладает уникальным механизмом для “изображения идей важных и высоких”. Впрочем, это еще не все преимущества, которые дали русскому языку церковные книги. “Народ российский, по великому пространству обитающий, невзирая на дальнее расстояние, говорит повсюду вразумительным друг другу языком в городах и селах. Напротив того, в некоторых других государствах, например, в Германии, баварский крестьянин мало разумеет мекленбургского или бранденбургский швабского, хотя все того же немецкого корня”.

Русским дан великолепный язык, утверждает Ломоносов, и он обязывает к великим и славным трудам. Потому что “без искусных в нем писателей немало затмится слава всего народа… Счастливы греки и римляне перед всеми древними европейскими народами, ибо хотя их владения разрушились и языки из общенародного употребления вышли, однако из самых развалин, сквозь дым, сквозь звуки в отдаленных веках слышен голос писателей…”.

Можно ли сказать, что человек, написавший эти слова, без должного почтения относился к словесному творчеству – своему и чужому?

4

Между тем отношения трех ведущих русских поэтов начали к концу 1740-х годов стремительно ухудшаться.

Сначала поссорились Сумароков и Тредиаковский.

Оба они ориентировались в своем творчестве на эстетику французского классицизма, на традиции Расина, Корнеля, Буало. Тредиаковский, учившийся в Париже и владевший французским языком как родным, конечно же, знал творчество этих писателей глубже. Сумароков прочитал Расина, вероятно, и “Поэтическое искусство” Никола Буало, будучи уже взрослым человеком. Но он быстро овладел тем легким и ясным слогом, которого требовал от стихотворца автор “Поэтического искусства” и который Василию Кирилловичу оставался недоступен. Видимо, ему хотелось подчеркнуть свое превосходство над умудренным летами и тоже “франкоориентированным” соперником.

Может быть, самолюбивого молодого дворянина обидели претензии, которые высказал Тредиаковский к его трагедиям. Как драматург Сумароков дебютировал в 1747 году. В его “alma mater” – Сухопутном шляхетном корпусе – была в эти годы любительская театральная труппа. Выпускник Корпуса, Сумароков решил дать юным “шляхтичам” русскоязычный репертуар, которого на тот момент практически не существовало.

Первыми трагедиями Сумарокова были “Хорев” и “Гамлет”. Последняя представляла собой попытку изложения шекспировского сюжета в соответствии с драматургическим каноном Расина и Корнеля. Надо сказать, что Шекспира классицисты XVII–XVIII веков считали “дикарем”, “чудовищем”, очень талантливым, конечно, но лишенным вкуса и не знавшим правил. У Сумарокова убийца Гамлетова отца – не Клавдий, а Полоний, отец Офелии, что дает колебаниям принца рациональное объяснение. Все заканчивается хорошо: Гамлет восходит на престол и женится на любимой.

Но еще больший успех имел “Хорев”. Имена некоторых героев этой пьесы заимствованы из древнейшей русской истории, но все события с начала до конца выдуманы Сумароковым. Хорев, брат киевского князя Кия, любит Оснельду, дочь его предшественника, свергнутого и изгнанного Завлоха. Тем временем Завлох стремится силой оружия вернуть престол. “Первый боярин” Кия, Сталверх, клевещет на Хорева, который якобы изменил брату из-за любви к дочери его врага… На сей раз героев ожидает трагический конец: Оснельду убивают, а Хорев закалывается. Вся эта сложная и трогательная история соответствовала скорее вкусам учеников Шляхетного корпуса и елизаветинских придворных (в начале 1750 года кадеты-актеры с успехом представляли “Хорева” в Зимнем дворце), чем строгим классицистским канонам. Профессор элоквенции Тредиаковский, которому трагедия была дана на отзыв, указывал Сумарокову на его “оплошности” – в частности, на несоблюдение “трех единств” (места, времени и действия).

Так или иначе, именно Сумароков сделал первый выстрел в войне трех поэтов, продолжавшейся до конца их жизни. В 1748 году он написал освященным традицией французского классицизма александрийским стихом (шестистопный ямб с цезурой на третьей стопе) две “Эпистолы”. Первая из них посвящена языку; вторая – “стихотворству” и представляет собой сокращенный пересказ “Поэтического искусства”. Вслед за Буало Сумароков строго классифицирует роды и виды искусства, предписывает законы эпопее и оде, трагедии и комедии, басне и идиллии.

Знай в стихотворстве ты различие родовИ, что начнешь, ищи к тому пристойных слов,Не раздражая муз худым своим успехом:Слезами Талию, а Мельпомену смехом.

Восхищенно перечисляя французских классиков (“Корнелий и Расин, Депро[80] и Молиер, Де Лафонтен и где им следует Вольтер”), о своих русских предшественниках он поминает, мягко говоря, без пиетета.

Преславного Депро прекрасная сатираПодвигла в Севере разумна КантемираПоследовать ему и страсти охуждать;Он знал, как о страстях разумно рассуждать,Пермесских голос нимф был ввек его утеха,Стремился на Парнас, но не было успеха.Хоть упражнялся в том, доколе был он жив,Однако был Пегас под ним всегда ленив.Разумный Феофан, которого природаПроизвела красой славенского народа,Что в красноречии касалось до него,Достойного в стихах не создал ничего.

Единственный русский поэт, которого Сумароков чтит, – это Ломоносов:

Он наших стран Мальгерб, он Пиндару подобен…[81]

Дальше шла оскорбительная строка:

А ты, Штивелиус, лишь только врать способен.

Имя “Штивелиус” заимствовано у датского писателя Гольберга, но адресат этой строчки очевиден. Речь идет о Тредиаковском. Обиженный Василий Кириллович, прочитавший эти стихи еще в рукописи, пожаловался похваленному Михайле Васильевичу. Тот ответил дипломатично и лукаво: “Что ж надлежит до стихов Александра Петровича, то не имея к себе прямо ордера, в Канцелярию репортовать не могу; но только на ваше письмо вам ответствую и думаю, что г. сочинителю сих эпистол можно посоветовать, чтоб он их изданием не поторопился, и что не сыщет ли он чего-нибудь сам, что б в рассуждении некоторых персон отменить несколько надо было бы”. Когда же Сумароков изъял строки про Кантемира и Феофана, Ломоносов, которому “Эпистолы” на сей раз были официально присланы на отзыв Канцелярией, свидетельствовал (17 ноября 1748 года), что “в сих содержится много изрядных стихов, правдивые правила о стихотворстве в себе имеющих. Сатирические стихи, которые в них находятся, ни до чего важного не касаются, но только содержат в себе критику некоторых дурных писцов без их наименования”. А поскольку такого рода сатира разрешена “у всех политических народов”, в том числе и в России “сатиры князя Антиоха Дмитриевича Кантемира с общею апробациею приняты, хотя в них страсти всякого чина людей самым острым сатирическим жалом проницаются”, – нет препятствий и к публикации сумароковских “Эпистол”. Можно предположить, что этой ссылкой Ломоносов дистанцировался от сумароковской оценки князя-сатирика. Но то, что написал младший поэт о нем самом, было ему, без сомнения, приятно.

Зато как неприятно было Тредиаковскому! Тем более что Сумароков не унимался. В 1750 году он написал комедию “Тресотиниус”. Легко узнаваемый герой этого незамысловатого произведения – “педант”, который “знает по-сирски и по-халдейски” и ведет с другими педантами яростные споры о премуществах одноножного или треножного “твердо” (то есть буквы “т”; подобные споры о графике кириллических букв действительно шли между Тредиаковским и академическим переводчиком Кирьяком Кондратовичем). Тресотиниус влюбен в девушку Кларису, которая предпочитает ему молодого дворянина Доранта. Педант изливает свою любовь в стихах, написанных, как особо подчеркивает автор, “хореическими стопами”. Стихи эти (которые по праву можно считать первой русской литературной пародией, не считая, разумеется, фрагмента “Слова о полку Игореве”, где пародируются не дошедшие до нас песни Баяна) звучат так:

Красоту на вашу смутря, распалился я, ей-ей!Изволь мя избавить ты от страсти тем моей!Бровь твоя меня пронзила, голос кровь зажег,Мучишь ты меня, Климена, и стрелою сбила с ног……Иль ты меня, спесиха слатенька, любезный свет,Завсегда так презираешь, о! увы!