материя поется, долженствует состоять сею стопою; а хорей, с природы нежность и приятную сладость имеющий сам же собою, по его мнению, должен токмо составлять элегический род стихотворения и другие подобные, которые нежных и мягких требуют описаний…

Другой прекословил ему и предлагал, что никоторая из сих стоп сама собою не имеет как благородства, так и нежности; но все зависит токмо от изображений, которые стихотворец употребляет в своем сочинении”.

Первым был Ломоносов, вторым – сам Тредиаковский. Сумароков поддержал Ломоносова, заявив, что “иамб, возвышая свой голос, несколько гордости являет, а хорей, упадая, точно изображает любовническое воздыхание”.

Когда-то Тредиаковский считал хореическую стопу более достойной, чем ямбическая. С тех пор прошло девять лет; правоту Ломоносова, который первым стал писать “чистые” ямбические и хореические стихи и при том поставил ямб как поэтический размер наравне с хореем, признали все его соперники. Но Тредиаковский не считал связь размера с содержанием и “тоном” стихотворения безусловной. Он полагал, что торжественные, одические стихи можно писать и хореем.

Вопрос этот не решен окончательно до сего времени. Современные исследователи чаще принимают сторону Тредиаковского. Считается, что существуют лишь исторически сложившиеся ассоциации, связанные с использованием той или иной вариации того или иного размера в данной национальной литературе. Но с другой стороны, разные типы ритма не могут одинаково воздействовать на психику человека. И, может быть, есть некая закономерность в том, что выбор Ломоносова, искавшего подходящую форму для торжественных славословий Богу, природе и государству, пал именно на ямб?

Во всяком случае, в соревновании с Тредиаковским и Сумароковым он одержал явную победу. Его переложение псалма 143 намного превосходило произведения его соперников лаконизмом, энергией, силой выражения.

Благословен Господь мой Бог,Мою десницу укрепивыйИ персты в брани научивыйСотреть врагов взнесенный рог.Заступник и хранитель мой,Покров, и милость, и отрада,Надежда в брани и оградаПод власть мне дал народ святой…

Адъюнкт, сидящий под арестом за пьяную брань, запутавшийся в академических интригах и сварах, силой поэтического воображения отождествлял себя с самим царем-псалмопевцем Давидом. Ему уже кажется, что он в ответе за весь “в труд избранный народ”, что от исхода его споров с профессорским собранием и Академической канцелярией зависит судьба страны и чуть ли не всего мира. Но он слаб, пленен и может только уповать на милость Всевышнего:

Меня объял чужой народ,В пучине я погряз глубокой,Ты с тверди длань простри высокой,Спаси меня от многих вод.Вещает ложь язык врагов,Десница их сильна враждою,Уста обильны суетою;Скрывают в сердце злобный ков.

Приведем для сравнения начало сумароковской оды:

Благословен Творец вселенны,Которым днесь я ополчен!Се руки ныне вознесенныИ дух к победе устремлен;Вся мысль к Тебе надежду правит;Твоя рука меня прославит.Защитник слабыя сей груди,Невидимой своей рукой!Тобой почтут мои мя людиПодвержены под скипетр мой.Правитель бесконечна века!Кого Ты помнишь! человека.

А вот хорей Тредиаковского:

Крепкий, чудный, бесконечный,Полный сил, преславный весь,Боже! Ты един предвечныйСый Господь вчера и днесь:Непостижный, неизменный,Совершенств пресовершенный,Неприступно окруженСам величества лучамиИ огньпальных слуг зарямиО! Будь ввек благословен.

Каждый поэт делает акцент на чем-то своем, и здесь отчетливо проявляется личность каждого. Особенно хорошо это видно в случае Тредиаковского и Ломоносова. В словах молодого адъюнкта сквозит сила и властность. Напротив, бедный Василий Кириллович даже в образе царя Давида кажется безвольным и беззащитным:

Кто бы толь предивно рукиБез Тебя мне ополчил?Кто бы пращу, а не лукиВ брань направить научил?Ей бы, меч извлек я тщетно,Ни копьем сразил бы метно,Буде б Ты мне не помог…

Таким образом, благодаря таланту Ломоносова ямб в качестве размера высокой одической поэзии окончательно победил хорей. У самого Ломоносова, по подсчетам стиховедов, 96 процентов поэтического наследия написано ямбом. Но и его оппонент Тредиаковский чем дальше, тем чаще обращался к этому размеру.

Трудно сказать, сам Ломоносов или кто-то из его соперников выбрал в данном случае для переложения именно 143-й псалом или выбор был сделан случайно – как открылась Псалтырь. Между тем смысл этого псалма в церковнославянском переводе – и у русских поэтов – оказывается искаженным. Псалмопевец призывал благоденствие на свой народ (“Да будут житницы наши полны, обильны всяким хлебом…”), а в переводе получалось, что он с завистью описывает благополучную жизнь “сынов иноплеменных”. (В синодальном русском переводе, выполненном во второй половине XIX века группой ученых-гебраистов, эта ошибка исправлена.) Именно такие ошибки и неточности в конечном итоге остановили Ломоносова и не позволили ему создать собственную “Псалтирь Рифмотворную”. Об этом он откровенно писал в 1749 году в Болдино старику Татищеву, вступившему в переписку с Академией наук и лично с Ломоносовым в связи с изданием своих исторических трудов: “Совет вашего превосходительства о преложении псалмов мне весьма приятен, и сам я давно к тому охоту имею, однако две вещи препятствуют. Первое – недосуги…; второе – опасение, ибо я не смею дать в преложении другого разума, нежели какой стихи в переводе имеют. Так, принявшись прелагать в стихи прекрасный псалом 103, для того покинул, что многие нашел в переводе погрешности, например: «Змий сей, его же создал ругатеси ему», вместо «се кит, его же создал еси презирать оное» (то есть море, его пространство)”[77].

Все же Ломоносов переложил восемь псалмов, и некоторые из его переложений получили громкую славу – совсем не ту официальную, школьную славу, которую имели его придворные оды. Ломоносовские псалмы стали песнями, кантами, и бродячие слепые певцы пели их еще через полвека после смерти автора.

Особенно знаменит был 145-й псалом:

Хвалу Всевышнему ВладыкеПотщися, дух мой, воссылать;Я буду петь в гремящем ликеО нем, пока могу дыхать.Никто не уповай вовекиНа тщетну власть царей земных:Их те ж родили человеки,И нет спасения от них…

В псалмах Ломоносов, пожалуй, трогательнее и лиричнее, чем в чем бы то ни было, написанном им. Здесь мы местами слышим голос не просвещенного деиста, не любознательного естествоиспытателя, не любующегося многообразием мира художника, а человека, в минуты слабости, в час поражения уповающего только на Бога:

Творящего на сильных нищуПо истине в обидах суд,Дающего голодным пищу,Когда они возопиют.

Ломоносов был силен и горд, но он знал, что такое нищета, голод, бесправие; все это он пережил. И потому для разговора о Боге и человеческой судьбе ему потребовалась не только “сила” ямба, но и “нежность” хорея:

Господи, кто обитаетВ светлом доме выше звезд?Кто собою населяетВерьх священный горних мест?

Бог этих стихов – не абстрактный философский принцип и не равнодушный к человеку “Великий Художник”. Это тот библейский “живой Бог”, с которым возможен личный, даже интимный диалог… В мире, сотворенном таким Богом, есть место и для жалоб – они не тщетны, и для радостного умиления – оно не бессмысленно и не постыдно.

Но все же ноты жалобы и умиления не могли быть для Ломоносова основными. И вероятно, только что процитированных знаменитых строк самому поэту был дороже “прекрасный псалом 103”, в котором описывается разнообразие, крепость и красота Божьего творения. На середине псалма, когда дело дошло до “левиафана”, Ломоносов, как мы уже видели, обнаружил несоответствие греческого и славянского текстов и остановился. Так на полпути закончился этот его труд – как и многие другие его работы.

К переложениям псалмов примыкает “Ода, выбранная из Иова”. Сюжет библейской Книги Иова общеизвестен: праведник, чья душа стала предметом спора Бога и Дьявола, теряет все – семью, имущество, здоровье. Друзья убеждают его в априорной справедливости Творца; жена советует: “Похули Бога и умри”. Но Иов не готов похулить Бога и не может согласиться со справедливостью его суда. Он вызывает Творца на разговор: “О, если бы кто выслушал меня! Вот мое желание, чтобы Вседержитель отвечал мне…” И Бог отвечает Иову, но странен этот ответ. Как замечает С. С. Аверинцев, “обращенные к Иову вопросы направлены на то, чтобы насильственно расширить его кругозор и принудить его к экстатическому изумлению перед тайнами мира… Ни на один из своих вопросов Иов не получил ответа. Но в его душе наступает катарсис, не поддающийся рассудочному объяснению…”. Не справедливость, а мощь, красота, разнообразие, слаженность, точность оправдывают творение и Творца. Именно эта идея близка Ломоносову.

Кто море удержал брегамиИ бездне положил предел,И ей свирепыми волнамиСтремиться дале не велел?Покрытую пучину мглоюНе Я ли сильною рукоюОткрыл и разогнал туманИ с суши сдвигнул Океан?..…Стремнинами путей ты разныхПрошел ли моря глубину?И счел ли чуд многообразныхСтада, ходящие по дну?Отверзлись ли перед тобоюВсегдашнею покрыты мглоюСо страхом смертные врата?Ты спер ли адовы уста?

Из огромного множества явлений, которые приводит Творец как доказательство своей правоты перед человеком, Ломоносову оказываются близки