“Фелице”, не возникает никогда. “Содержание” оды у Ломоносова условно, оно – лишь повод для демонстрации мастерства, для развернутых метафор и описаний, в которых Ломоносов в полной мере дает волю своему дару. Вот, например, две строфы из “Оды на день восшествия на престол Ее Величества Государыни Елизаветы Петровны 1748 года”, в которых Ломоносов вспоминает прибытие молодой императрицы из Москвы в декабре 1742 года – то, которое в свое время воспел Собакин и описанием которого Ломоносов в своей тогдашней оде пренебрег:В луга, усыпанны цветами,Царица трудолюбных пчел,Блестящими шумя крылами,Летит между прохладных сел;Стекается, оставив розыИ сотом напоенны лозы,Со тщанием отвсюда ройСвою царицу окружает,И тесно вслед ее летаетУсердием вперенный строй.Подобным жаром воспаленный,Стекался здесь российский род,И, радостию восхищенный,Теснясь, взирал на твой приход.Младенцы купно с сединоюСпешили следом за тобою.Тогда великий град ПетровВ едину стогну обратился,Тогда и ветр остановился,Чтоб плеск всходил до облаков.

Образ “царицы трудолюбных пчел” и окружающего ее роя ярче, чем само описание петербургского торжества, которое он должен иллюстрировать. В то же время “восторга” и “парения” в этих стихах уже гораздо меньше, чем раньше. Ломоносов воспевает спокойное блаженство державы под скипетром Елизаветы:

Да движутся светила стройноВ предписанных себе кругах,И реки да текут спокойноВ тебе послушных берегах…

Именно эта ода принесла Ломоносову, может быть, самый большой в его жизни официальный успех. Ему было пожаловано 2 тысячи рублей. Вручение этой награды сопряжено было с большими техническими сложностями. Дело в том, что в тогдашней России не было монеты номиналом больше, чем двухрублевка (сменившая в 1718 году петровский червонец). В основном во внутреннем обращении были гроши, полушки, копейки, алтыны. Бумажные деньги, ассигнации, появились лишь в 1769 году. Пожалованная Ломоносову премия представляла собой две подводы, груженные монетами, общим весом в три тонны. Они и были доставлены в декабре 1748 года в Бонов дом.

Двор Елизаветы поражал своей, в сравнении с предыдущими эпохами, пышностью и роскошью. “Граф Растреллий” один за другим строил новые дворцы, поражавшие воображение великолепием и изобретательностью. В Царском Селе, Петергофе, Ораниенбауме расширялись и вновь разбивались геометрические французские сады, с боскетами, прямыми аллеями и узорными площадками, выложенными из разноцветных камешков. Почти ежедневно устраивались балы-маскарады, на которых (пока сама Елизавета была молода и стройна) мужчинам предписывалось появляться в женских платьях, а женщинам в мужских… Все это не мешало дщери Петровой с несколько большим усердием, чем ее предшественники и предшественницы, и с заметно большим, чем они, успехом заниматься государственными делами.

При таком дворе поэт должен был, в числе прочего, уметь изображать и обслуживать “галантные празднества”. Ломоносову и это было под силу. Вот, к примеру, описание царства любви из “Оды на день бракосочетаний их императорских высочеств государя великого князя Петра Федоровича и государыни великой княжны Екатерины Алексеевны” (1745):

И горлиц нежное вздыханье,И тихих голубиц лобзаньеЛюбови там являют власть.Древа листами помавают,Друг друга ветвьми обнимают,В бездушных зрю любовну страсть!Ручьи вослед ручьям крутятся,То гонят, то себя манят,То прямо друг к другу стремятсяИ, слившись меж собой, журчат.Нарцисс над ясною водоюПленен своею красотою,Стоит, любуясь сам собой.Зефир, как ты по брегу дуешь,Стократ стопы его целуешьИ сладкой те кропишь росой.Зефир, сих нежных мест хранитель,Куда ты правишь с них полет?Зефир, кустов и рощ любитель,Что прочь от них тебя влечет?

Этот гимн торжествующей любви (в котором – через голову Державина – “предсказана” батюшковская интонация) написан – так уж вышло – в честь самого злополучного и несчастного брака в истории российской монархии.

Одним из любимых развлечений елизаветинского (как прежде петровского) двора были фейерверки и иллюминации (сложные декоративные композиции, подсвеченные разноцветными огнями). Изображение имело определенный смысл и всегда было как-то привязано к цели торжества. Например, иллюминация в честь заключения Ништадтского мира включала изображения двух подающих друг другу руки рыцарей, символизирующих Россию и Швецию. Таким образом, это было не только увеселением, но и формой “наглядной агитации”.

Программы для фейерверков и иллюминаций в елизаветинское время составлялись в основном Штелином. Он же сочинял стихотворные надписи к ним – разумеется, по-немецки. Ломоносов участвовал в организации этих “шоу” XVIII века и в качестве специалиста-химика (чтобы получить пламя разных оттенков, проволочные каркасы и пеньковые жгуты пропитывали различными веществами), и в качестве стихотворца: он переводил штелинские надписи на русский язык, а порой писал собственные (если немецкий оригинал казался ему совсем уж слабым). Последнее даже приводило к недоразумениям со Штелином, ревниво защищавшим свою сферу деятельноти от конкурентов. Таких “фейерверковых” и “иллюминационных” стихотворений в собрании сочинений Ломоносова немало. Вот одно из них – “Надпись на иллюминацию, представленную в торжественный день восшествия на престол Ее Величества ноября 25 дня 1750 года, перед зимним домом, где изображен был Вавилон, окруженный зеленеющим садом; по сторонам торжественные столпы”.

Во время твоея, монархиня, державыСугубой счастливы мы лета красотой.Одну дает нам Бог, округ веков создавый,Другую дарствует приход, богиня, твой.Из Вавилона бед изведены тобою,Вошли спокойствия в прекрасные сады.И, ставя нынь столпы с твоею похвалою,Вкушаем радости приятные плоды.

Едва ли не единственная торжественная ода 1740-х, где мы слышим личный, человеческий голос Ломоносова, – “Ода на день восшествия на всероссийский императорский престол Ее Величества Государыни Императрицы Елисаветы Петровны 1747 года”. Ее начальные строки – среди самых знаменитых у Ломоносова:

Царей и царств земных отрада,Возлюбленная тишина,Блаженство сел, градов ограда,Как ты полезна и красна!

“Тишина” наступила совсем недавно. В 1743 году успешно для России закончилась война со Швецией[75]; два года спустя – война за австрийское наследство, в которой Елизавета Петровна поддержала свою союзницу эрцгерцогиню Марию-Терезию и ее супруга Франца, претендента на имперский престол. Окончание эпохи почти непрерывных войн, длившейся двенадцать лет, совпало с завершением академической смуты. Ломоносов вновь полон надежд и перемежает стандартные похвалы Елизавете и ее родителям разговорами про “расширение наук”. Во второй половине оды он прямо переходит к изложению своей жизненной программы:

Толикое земель пространствоКогда Всевышний поручилТебе в счастливое подданство,Когда сокровища открыл,Какими хвалится Индия –Но требует к тому РоссияИскусством утвержденных рук.Сие злату очистит жилу;Почувствуют и камни силуТобой восставленных наук.

Мир полезен, потому что дает силы и время для поставленной историей перед “в труд избранным народом” сверхцели – разумного, по науке, обустройства огромного пространства от Балтики до Камчатки. Здесь и Сибирь, “где мерзлыми Борей крылами твои взвевает знамена”, и металлические заводы “верхов Рифейских”, и загадочные новые страны, открытые “Колумбом российским” (намек на плавания Беринга и Чирикова, информация о которых была все еще засекречена).

Там, тьмою островов посеян,Реке подобен океан;Небесной синевой одеян,Павлина посрамляет вран…

Огромное поле для работы! Кто же должен ее совершить?

О вы, которых ожидаетОтечество от недр своихИ видеть таковых желает,Каких зовет от стран чужих, –О, ваши дни благословенны!Дерзайте, ныне ободренныРаченьем вашим показать,Что может собственных ПлатоновИ быстрых разумом НевтоновРоссийская земля рождать.

Так настойчивая мысль о необходимости подготовки национальных кадров (которая должна заменить приглашение специалистов из-за границы) находит себе место не только в академических докладных записках, но и в стихах.

“Хрестоматийный глянец”, пожалуй, влияет на наше восприятие следующей строфы. Между тем здесь Ломоносов не просто демонстрирует свое риторическое мастерство – он говорит о том, что лично для него было дороже всего на свете:

Науки юношей питают,Отраду старым подают,В счастливой жизни украшают,В несчастный случай берегут;В домашних трудностях утехаИ в дальних странствах не помеха.Науки пользуют везде:Среди народов и в пустыне,В градском шуму и наедине,В покое сладки и в труде.

Такое наивно-благоговейное отношение к “наукам” едва ли было возможно уже для поэта XIX, а тем более – XX века. Пути естественных наук и изящных искусств разошлись, между ними возникло недоверие и непонимание. А между тем современная теоретическая физика и астрономия, кажется, открывают огромные просторы для самой дерзкой лирической фантазии – никак не меньшие, чем позитивная наука трехвековой давности.

По определению И. З. Сермана, “смелость поэтического словоупотребления, дерзость сопоставлений и тропов, острота и неожиданность в выборе эпитетов – таковы были важнейшие черты ломоносовского поэтического стиля…”. Все эти черты проявились не только в придворных одах, но и в другой части ломоносовского наследия – стихотворениях духовного, религиозного содержания.

2

О религиозных взглядах Ломоносова известно не так много. Он был достаточно осторожен, чтобы не высказывать публично суждений, совсем уж откровенно противоречащих церковным догматам. Однако в частных разговорах, видимо, не особенно стеснял себя. Штелин упоминает в своих записях о “религиозных предрассудках” Ломоносова. Имеется в виду, разумеется, не фанатизм