Шрифт:
Закладка:
Судя по всему, он, как многие образованные люди XVIII века, был близок к деизму. Другими словами, склонялся к мысли, что Бог однажды сотворил мир, дал материи законы природы, а человеку свободу воли и отказался от дальнейшего непосредственного участия в делах мироздания.
Впрочем, даже такую рационализированную религиозную доктрину нельзя принимать на веру – она нуждается в доказательстве. Что ж, согласно Лейбницу и Вольфу, наш мир – “лучший из миров”, потому что его сотворил совершенный Бог. Но ведь справедливо и обратное: разнообразие, совершенство и слаженность творения – вот лучшее доказательство бытия Божия, не так ли?
Я долго размышлял и долго был в сомненье,Что есть ли на землю от высоты смотренье;Или по слепоте без ряду всё течет,И промыслу с небес во всей вселенной нет.Однако, посмотрев светил небесных стройность,Земли, морей и рек доброту и пристойность,Премену дней, ночей, явления луны,Признал, что Божеской мы силой созданы.В этом стихотворном “символе веры” (датирующемся 1761 годом) чувствуется некая принужденность. Но это не значит, что Ломоносов был лишен живого религиозного чувства. Его поэтический темперамент превратил смиренное вольфианское благоговение перед Творцом в бурный восторг. Он восхищался Богом, как гениальным художником и гениальным изобретателем. Он преклонялся перед ним, как перед старшим коллегой.
Два прославленных стихотворения, написанных в 1743 году во время пребывания под арестом, как раз и передают этот восторг. Первое из них, “Вечернее размышление о Божием Величестве при случае великого северного сияния”, особенно замечательно тем, как могучая фантазия поэта соединяется с точным взглядом естествоиспытателя.
Лице свое скрывает день;Поля покрыла мрачна ночь,Взошла на горы черна тень,Лучи от нас склонились прочь.Открылась бездна звезд полна;Звездам числа нет, бездне дна.Песчинка как в морских волнах.Как мала искра в вечном льде,Как в сильном вихре тонкий прах,В свирепом как перо огне, –Так я, в сей бездне углублен,Теряюсь, мысльми утомлен.С одной стороны, это типичная барочная философская лирика; и страх перед необъятностью пространства, и восхищение ею, и изысканные уподобления второй строфы – все характерно. С другой стороны, Ломоносов, в отличие от большинства своих современников, физически представляет, что происходит с пером в огне; ночное небо для него даже в миг поэтического восторга – не просто искрящаяся стихия:
Несчетны солнца там горят,Народы там и круг веков…И там, на отдаленных планетах, действуют те же законы природы – “равна сила естества”. Каковы же они – “где ж, натура, твой закон”? Тут Ломоносов переходит к своей теме – северному сиянию; причины этого атмосферного явления занимали его как физика, у него были собственные мысли на сей счет, и им, естественно, нашлось место в стихах. Казалось бы, все это должно вредить чисто поэтической стороне. Однако происходит настоящее чудо: четыре строфы занимает краткое изложение и обсуждение научных гипотез – и в них обнаруживается мощная и утонченная поэзия. Притом гипотезы эти высказаны настолько четко, что спустя десятилетие Ломоносов, доказывая свой приоритет в деле изучения атмосферного электричества, будет ссылаться на “Вечернее размышление…”:
Там спорит жирна мгла с водой;Иль солнечны лучи блестят,Склонясь сквозь воздух к нам густой;Иль тучных гор верхи горят;Иль в море дуть престал зефир,И гладки волны бьют в эфир.Все очень точно и конкретно: например, “эфир” для Ломоносова – это не то, что для Пушкина (“Ночной эфир струит зефир…”) – не красиво титулованный воздух, а особого рода “тонкая материя”, в существование которой верили современные Ломоносову физики. Но как при том красивы эти “тучные горы”, эта “жирная мгла”, с каким сладострастием заставляет Ломоносов русский язык отражать свои естественнонаучные представления!
Не ограничиваясь северным сиянием, Ломоносов вываливает на “премудрых” (на своих собратьев по “премудрости”) целый ворох вопросов:
Скажите, что нас так мятет?Что зыблет ясный ночью луч?Что тонкий пламень в твердь разит?Как молния без грозных тучСтремится от земли в зенит?Ломоносова, ученого и поэта, “мятет” огромность и неизученность мира. Восхищаясь, но и робея, смотрит он на этот безграничный мир и думает о Том, Кто его сотворил. Парное стихотворение – “Утреннее размышление о Божием Величестве” – проникнуто, напротив, мажорным духом. В начале появляется образ солнца, которое для Ломоносова, так же как звезды, – не абстрактное “светило”. Ни одной минуты не забывает он, что есть солнце с точки зрения физики – “горящий вечно Океан”, – и это знание умеет переживать поэтически:
Там огненны валы стремятсяИ не находят берегов,Там вихри пламенны крутятся,Борющись множество веков;Там камни как вода кипят,Горящи там дожди шумят.Но если “Вечернее размышление” – в первую очередь, о необъятности и сложности “натуры”, а уже потом – о Боге и человеке, то в “Утреннем…” – важнее второе. И о солнце поэт говорит лишь затем, чтобы дальше написать:
Сия ужасная громадаКак искра пред тобой одна.О, коль пресветлая лампадаТобою, Боже, возженаДля наших повседневных дел,Что Ты творить нам повелел…В общем, ничего нового – Вольф тоже считал, что вся вселенная существует “для наших повседневных дел”, но у его ученика эта мысль стала звучать дерзко и потому – поэтично. Солнце – “лампада”, которую Бог зажег, чтобы освещать ею повседневные ученые труды адъюнкта Ломоносова. Помоги же мне быть достойным этого дара, говорит тот:
Творец! Покрытому мне тьмоюПростри премудрости лучиИ что угодно пред тобоюВсегда творити научи,И, на твою взирая тварь,Хвалить тебя, бессмертный царь.Тогда же Ломоносов начал другую работу – переложение псалмов. Поводом послужило общение с двумя собратьями-поэтами – Тредиаковским и Сумароковым. Исписавший в Германии поля “Нового и краткого способа…” оскорбительными ремарками, Ломоносов по приезде в Россию на какое-то время подружился с автором этой книги. Другом его стал и Сумароков, только созревавший как поэт. В 1743 году Тредиаковскому исполнилось сорок лет, Сумарокову – двадцать пять. Ломоносов был на восемь лет моложе первого и почти на столько же старше второго. Очень разным было их происхождение (столбовой дворянин Сумароков, попович Тредиаковский – и “плебей” Ломоносов), столь же разным – общественное положение. Сумароков, выйдя из Корпуса, служил адъютантом у графа М. Г. Головкина (а потом – у самого Алексея Разумовского), Тредиаковский и Ломоносов состояли “при академии”. Но любовь к поэзии объединила их – увы, ненадолго. Сумароков, после смерти Ломоносова (которой предшествовали долгие годы вражды между поэтами), с ностальгией вспоминал годы, “когда мы были приятели и ежедневные собеседники и друг от друга принимали благие советы”. Когда Ломоносов в 1743–1744 годы сидел под арестом, именно Сумароков и Тредиаковский навещали его чаще других.
Дружба не мешала профессиональным литературным и филологическим спорам. Один раз, желая подкрепить свои теоретические положения живым примером и на практике проверить справедливость своих утверждений, три поэта решили устроить своего рода соревнование: переложить стихами один из псалмов. Выбор пал на псалом 143, приписывающийся традицией царю Давиду.
В современном синодальном переводе его начало звучит так:
1 Благословен Господь, твердыня моя, научающий руки мои битве и персты мои брани,
2 милость моя и ограждение мое, прибежище мое и Избавитель мой, щит мой, – и я на Него уповаю; Он подчиняет мне народ мой.
Поэты предложили Академии наук напечатать все три переложения отдельным изданием. Им было предложено сделать это “на свой кошт”. У Сумарокова деньги были, но как платилось жалованье в Академии наук в 1743 году, мы знаем. На помощь поэтам пришел известный меценат, друг Кантемира князь Никита Юрьевич Трубецкой. В начале 1744-го брошюра увидела свет. Имена всех трех авторов были объявлены публике, “но который из них какую оду сочинил, о том умалчивается: знающие их свойства и дух тотчас узнают сами, которая ода через которого сложена”.
В предисловии, написанном Тредиаковским, суть разногласий описывается так: “Разговор их был некоторый род спора, в рассуждении так называемых двусложных стоп, хорея и иамба, которыми ныне составляются российские стихи.
Некоторый из них такое имел мнение, что стопа, называемая иамб, высокое сама собою имеет благородство, для того что она возносится снизу вверх, от чего всякому чувствительно слышна высокость ее и великолепие, и что, следовательно, каждый героический стих, которым обыкновенно высокая и благородная
